А потом, как ни странно, все это прошло, когда то, что должно было случиться, в конце концов стало очевидно и неизбежно. Наверное, мы оба просто вымотались, пытаясь быть храбрыми или еще какими-то, и оба просто сдались, сломались. Это было, — сказал он, глядя в сторону, отдаляясь от Айлы, видя что-то, что она не могла и не очень-то хотела представить, — странное время. Странно, но по-своему оно было хорошим.

— А потом? — Дура. Она просто хотела, чтобы он выбрался из этой истории, ушел от старой боли.

— Потом она умерла, — сказал он без всякого выражения. (Окунула еще глубже.) — Мы все знали, что это случится, но все равно, когда это случилось, мальчикам нужна была поддержка, и это помогло мне пережить самое страшное. Довольно забавно, но и Сэнди тоже в чем-то помогла. Она, даже умирая, осталась таким светлым человеком, что было бы недостойно ее подвести. Но ты вряд ли все это хочешь выслушивать.

В общем, нет; но в то же время, конечно же, да. Они были на той ранней стадии знакомства, когда нужно быстро обмениваться информацией, когда сведения разного рода и важности летают от одного к другому, выстраивая шкалу совместимости, возможности. Ее очередь тоже придет, и что она скажет, как именно изложит свою историю? Так же, как Лайл — без эмоций, не вдаваясь в подробности, или как-нибудь более бессвязно, отрывочно или драматично? И если стиль отражает содержание, означало ли это, что Лайл — человек без эмоций и не вдается в подробности?

— Хочу, — сказала она и коснулась его руки.

Беда, одна из бед среднего возраста, в том, что кроме перспектив на будущее есть еще немалое прошлое. Столько всего, что нужно усвоить, додумать, попытаться себе вообразить и так и не представить. Весь аромат и ощущение чьей-то жизни, прекрасно знакомые ему и, возможно, еще нескольким, совсем немногим, людям, все это должно было остаться чужой, незнакомой, недосягаемой территорией для кого-то, с кем он встретился недавно.

То, что это было справедливо для них обоих, едва ли могло служить утешением.

Так что же, нужно заполнять все эти пробелы, словесные наброски различных радостей за полжизни, и печалей тоже, о самой главной из которых он сейчас рассказывал в своей скуповатой манере? Или лучше просто изложить факты, последовательность событий, оставляя чувства там, где, возможно, они и должны быть у людей вроде них: в будущем, где все зависит от них?

Естественно, было необходимо, чтобы она знала, как много для него значила его умершая жена. Потому что это было огромной, утраченной частью его жизни, и еще потому что если бы это было не так, в каком свете это бы его представило? Ей бы не хотелось провести выходные в уединенном месте за городом с человеком, который ничем не дорожит, у которого ледяное сердце.

По крайней мере им только что исполнилось по сорок, не по семьдесят или шестьдесят, даже не по пятьдесят. Настолько меньше нужно обрисовывать, описывать, объяснять. Бог знает, что делать людям, которые знакомятся в домах престарелых, хотя, возможно, у них неиссякаемый запас терпения и свободного времени для рассказов.

Она придала своему лицу, хотелось бы надеяться, внимательное и серьезное выражение. Что видел в ее лице Лайл, говоря о том, как умирала и умерла его жена, о своих тоскующих сыновьях, с которыми Айла еще не встречалась, так же, как он не встречался с Джейми и Аликс, о подъемах и последнем спаде своего личного, внутреннего кризиса? Теплоту, которую она старалась излучать. Понимание. Сочувствие. Все это было вполне настоящим, абсолютно искренним, но необходимость заботиться о внешнем выражении, как она заметила, несколько стачивала истинные чувства.

— Дело в том, что смерть, — продолжал он, открывая новую банку пива, — оставляет тебя ни с чем.

Айла готова была поверить, что это так, конечно, но только смерть — не единственное событие, которое может к этому привести.

— Я не то чтобы думал, что веду не ту жизнь, мне очень нравится быть юристом, и мальчиков своих я люблю, и я гордился тем, как они все преодолели, даже те сложные годы, когда подростки срываются и в самых благополучных семьях, которой мы, трое, конечно, не были, в общем, я вовсе не собирался ни от чего из этого отказываться. А с другой стороны, мальчики росли, у них начиналась своя жизнь. Сэнди и я рисовали себе какое-то будущее, и оно мне казалось вполне подходящим, пока она была его частью, но как только ее не стало, о прежнем не могло быть и речи. Это было не мое, не для меня одного.

Он замолчал. И Айле пришлось сказать:

— Что оказалось не твоим? Какие у вас были планы?

Ей в самом деле было интересно. Это было своего рода ключом, как и далекие, утраченные мечты.

— Ну, мы думали, что как только мальчики устроятся в университете, мы оба уйдем на год с работы и отправимся путешествовать. Мы обсуждали места, где уже были и хотели побывать снова, — например, для меня это был Париж, а для Сэнди какая-то мерзкая маленькая гостиница в мерзкой маленькой африканской стране, — и места, где мы не были, но хотели побывать, вроде Индии или Китая. Мы планировали, что на это у нас уйдет год и какая-то часть наших денег, а потом подумали, что можем повторять это раз в несколько лет.

Но знаешь, если честно, мне было бы приятно путешествовать с Сэнди, потому что она любила приключения, была любопытной и ни черта не боялась, так что с ней я мог бы все увидеть по-новому, так мне казалось, даже те места, где я уже был. Но без нее я думал бы только о том, насколько лучше было бы с ней, и расстраивался бы из-за кучи вещей, не в последнюю очередь из-за того, что сам я — никудышный путешественник.

Айла удивилась. Она почему-то решила, что мужчина, похожий в ее представлении на ковбоя, по крайней мере в тот момент, долговязый тип в голубых джинсах, должен обладать некими ковбойскими качествами. Путешественник, бродяга, и возможно, в довершение картины, бродяга немногословный. Сбивало с толку и то, что его покойная жена оказывалась совсем не такой, какой она представляла себе кого-то по имени Сэнди, кого-то совсем не загадочного и потому неопасного, что Айла, возможно, перепутала с неинтересным и потому неопасным.

Представьте себе кого-то, о ком говорят, что она, умирая, оставалась светлым человеком. Айла представляла себе отчаянное сопротивление, отчетливый и безнадежный недостаток того, что можно назвать светом.

В конце того первого дня, греясь в гостиной после вечерней прохлады, Лайл гладил шею Айлы, ее руки и горло. Ее пальцы осваивали его незнакомый позвоночник. Это она сказала:

— Пойдем в постель. — И он кивнул.

Что она яснее всего помнит о тех первых днях, это свое удивительное, неожиданное удовольствие. Тогда она думала, что оно объясняется свободой знать, что ничего от этого не зависит, поскольку от этого ничего не ждешь и ничего из этого не выйдет. Несколько недель спустя она, однако, поняла, что если это и было правдой, то теперь это уже не так. Сближение принесло с собой наслаждение, которого она прежде не испытывала и подумать не могла, что способна испытать. Игривость, сознание того, что отпускаешь тормоза, веселая возня. Простое удовольствие, как оказалось, было серьезным делом.