«Или это боги послали новое испытание?» — вдруг мелькнула мысль. Надо же, додумался до чего, черное колдовство наводить! Совестно даже, подумать — и то совестно, люди за род встали, в сечу идут, а он им чего желает? Да, слаб человек, как ни крепить, а все равно слаб! Ратень сильно встряхнул головой, отгоняя вредину…

— Может, перекусишь чего, а, Ратень? Устал ведь, вон сколько наворочал! — Шешня вынырнула откуда-то сбоку. Занятый мыслями, он не заметил, как она появилась.

— Нет, не перекушу.

— А чего так?

— Пойдем в тень! — он пристально глянул на нее.

— Зачем это? — не поняла Шешня.

Ратень не часто жаловал ее мужским вниманием. Старый Олесь, в немощи своей, и то чаще. А в основном Тутя, конечно. Тот над ней пыхтел.

Но сейчас Ратень почувствовал — нет больше никакого терпения. Извел себя томлением, распалил горячими мыслями о красавице. Того и гляди, начнет терзать свое плодородие, как малолеток, спустит в порты разыгравшееся внутри семя. В такой горячке и Шешня сгодится.

— Зачем, зачем… — передразнил волхв. — Дите родить хочешь? Пошли ворожить телесами! Травки-то пила плодородные, что Олесь давал?

— Пила, пила! Да я — всегда… Я — одной ногой… — обрадованно всполошилась Шешня, заранее теребя одежку.

Могучая кожаная борона волхва тоже, как и тело, отличилась своими размерами и неистовством. От нее — особое удовольствие лону. Про это среди родичей многие бабы знали и другим рассказывали…

— Значит, так и сорвал меч? — переспросил Зеленя, довольно поглаживая белую бороду.

— Так и сорвал! — лихо подтвердил Весеня.

От внимания старших, от многих похвал и шумного одобрения родичей щеки его алели, а на глаза наворачивались неожиданные благодарные слезы. Первый раз принимал он такой почет. Смущался, конечно. Словно что-то мягкое, пушистое щекотало его внутри по самому сердцу. Умом понимал, не пристало бы мужчине и воину расплываться, словно девка слезливая. Муж крепкий, бывалый в боях, ломанный и пытанный судьбой и богами, одинаково бестрепетно принимает и горе и радость. Поэтому малый нарочно старался хмуриться. Как будто такие подвиги для него — обычное дело, сделал — и забыл уже. Чего вспоминать прожитое? На уме другое уже, новые заботы и новые замыслы… Но не очень-то получалось каменеть лицом. Рот против воли расплывался в широкую, радостную улыбку…

— А свей что?

— Свей-то как, неужто так и отдал?

— Свей, известно, с оружием и после смерти не расстаются, как же так? — не отставали родичи.

— Отдал, куда он денется! Только смотрит на меня жалобно и блеет, точно ягненок. Еще чуть, думаю, и точно упадет в ноги, начнет прощения просить. Так уж я напутал его… — приврал Весеня ради красоты разговора. — Ну, я, конечно, брови сдвинул построже, а тот и совсем сник, прямо бери его голыми руками…

Теперь ему самому казалось, что так все и было. Ну, почти так…

— Ну ты, паря, ври-ври, да не завирайся. Врать-то тоже надо с умом, — неожиданно ввернул ехидный, как змея, Велень.

— А чего? — вскинулся малый.

— А того! Чем же он на тебя смотрит, если ты ему нож и глаз воткнул? Так через нож и зыркает, что ли?

— Не, ну я же говорил, я же рассказывал! Сначала я, значит, встретил его лицом к лицу, увидел, вот как тебя вижу! Потом — глянул построже! А только потом уже начал с ним биться один на один, одолевать его ловкостью и железом… — начал многословно оправдываться Весеня, сам понимая, как безнадежно путается в объяснениях. — А второй-то! Второй глаз остался! Вот он им и смотрел! — нашелся наконец он.

Велень, слушая его, скривил живое, морщинистое лицо, сделал потешную гримасу. Зацокал языком, как сорока. Родичи, глядя на него, как обычно, заулыбались. Весеня окончательно смешался, чувствуя, что еще больше краснеет. Хотя, казалось, куда уж больше?

— Ладно тебе, Велень, не приставай. Не смущай парня! Он дело сделал, свея на нож взял, добыл себе в бою добрый меч, — сказал вдруг князь Кутря. — Чего тебе еще надо?

— Да я чего? Я — ничего…

— Ну и не мельтешись по-пустому!

Весеня горячо, благодарно глянул на нового князя. Вот человек! Сколько дорог прошел, сколько видел всякого на просторах Яви! Настоящий воин, бывалый, крепкий и рукой и сердцем. Родичи не зря говорят — за таким князем не пропадешь! Не зря даже Сельга, дева неописуемый красоты и невиданного ума, почтила его своим вниманием… Эх, немного не дождалась красавица, пока он, Весеня, в силу войдет…

— Меч хорош, конечно… Слоями кованный, — определил Творя-коваль, постукивая желтым заскорузлым ногтем по тусклому гладкому лезвию. Рука чужеземного мастера оставила на клинке знаки-руны, притягивающие к себе взгляд. — А закаливали его, надо думать, по-особому. У свейских мастеров, я слыхал, свои, родовые секреты есть. Оружие закаливают кровью и молоком. Что говорить, работа крепкая, худого слова не скажешь…

Отложив кожаные, украшенные непривычными узорами и деревянными вставками ножны, Творя внимательно осматривал чужой клинок. Ласкал, выглаживал руками, только что на зуб не пробовал. Рукоять, слоями оплетенную для удобства руки гладким ремешком, коваль даже на излом подергал. Но куда там!

Сам Творя мечи ковать не умел, надломанные, зазубренные править еще мог, а сделать заново — это особая работа, хитрая, не всякий кузнец за нее возьмется. Труд долгий, тщательный, не только умелые руки, еще и особое железо для него требуется, крепости и гибкости необычайной, и ил Весеня. Поэтому мечи покупались на торжищах за дорогую цену и передавались от отца к сыну. Мало было мечей у родичей, все больше топоры да дубовые палицы, окопанные железными полосами. А теперь у него свой есть. Ну чем он не воин?

Князь Кутря забрал у коваля драгоценный меч, вложил в ножны, протянул Весене.

— На, паря, владей. Твой по праву, раз честью, в бою добыл, — сказал он. — Смотри только, приноровись сперва, меч — штука хитрая, его нужно чувствовать до самого кончика. А иначе будешь махать, как палкой, да все зря, — добавил Кутря, уважительно, как равный равному, передавая Весене оружие.

За такого князя можно и в огонь и в воду кинуться, немедленно решил Весеня…

Я, Рагнар Большая Секира, устал ждать, пока глупые образумятся, а безглазые наконец прозреют. Пусть на моих ладонях вырастут волосы, пусть расцветут цветы на граните, пусть злобный Виндлони, Отец зимы, обнимется с добряком Свасудом, Отцом лета, если я не проявил больше терпения, чем может проявить победитель диких!

А потом терпение кончилось! Когда поличи после моих мирных слов зарезали Олава Птицу, когда я узнал, что все племя ушло вверх по реке, даже не думая нас кормить и поить долгой зимой, я понял, что тупых быков приводят в стойло, только продев им в ноздри кольцо. И я решил, что сделаю это!