Так обычно заканчивал старик Олесь свою сказку…

Теперь Ратень вдруг и это вспомнил. И еще многое вспоминал, о многом думал, хватаясь то за бревна, то за топор, перекидывая из последних сил тупорылые комли, так что жилы на руках и спине натягивались, как тетива лука.

Волхв сам не понимал, с чего он вдруг озлился на работу, как на врага. Точнее, понимал, конечно, где-то в глубине — понимал. Просто не хотел признаваться в этом даже самому себе. Ворочал, тужился, пытаясь тяжелой работой угомить огромное тело, налить себя до предела каменной, неподъемной усталостью, от которой замолкают беспокойные, тревожные мысли.

Ох, дева-ведунья, растревожила она его…

* * *

Пока Ратень ворочал бревна, как сердитый медведь, провалившийся в бурелом, баба Шешня несколько раз прибегала смотреть. Громко, в голос, дивилась на такую силушку, пока волхв не цыкнул на нее построже. Тогда замолкла, отстала, помыкалась рядом и убралась с глаз. Ратня, с его боевыми шрамами на лице и на теле, насмешливым взглядом и острым словом на языке, она почему-то побаивалась больше, чем самого Олеся. Старому еще могла возразить по горячке, а этого сразу слушалась.

Шешня уже знала, что ее мужик Шкворя убит у крепости. Вместе с остальными погибшими родичами отправился в Ирий по дымной дороге. Услышав черную весть, баба заголосила как резаная, так что волхвам пришлось отпаивать ее особым, успокаивающим настоем. Впрочем, успокоилась быстро. На другой день уже ожила, замелькала вокруг капища, как обычно, находя себе дела там, где их нет, и громким, взвизгивающим голосом разговаривая сама с собой, если рядом не находилось других ушей. Мужик ее, догадывался Ратень, был из завалящих. Да и кто бы еще на нее польстился, на такую красу кобылиную? Разве что жеребец какой от дружинников князя Добружа…

«И когда она понесет дитя наконец, чтоб убралась подальше от святого места?» — думал он всякий раз, заслышав ее сорочью скороговорку. Надо же так довести, чтоб одним голосом раздражала…

По обычаю, бабы часто приходили на капище. Просили кудесников взять их не только из-за бесплодия. Многие, соединяясь с волхвами, отдавали себя богам таким образом. Чтобы те через волховское семя, через жаркий любовный пот влили в их будущее потомство частичку не человеческой, божественной силы. Волхвы никому не отказывали в мужском внимании, так положено исстари. Не сами ведь, не своим хотением, а волей богов проживают.

Может, когда-нибудь и Сельга придет к ним за этим, чтобы принять в себя частичку огня небесного, подумал Ратень. От этой мысли внизу живота сладко заныло. Волхв остановился над бревнами, шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, пытаясь долгим, глубоким дыханием отогнать от себя неуместные мысли.

Сельга…

Вчера волхвы долго разговаривали о ней. Закончив вечернюю трапезу, он, Ратень, начал этот разговор, остальные откликнулись.

А причина всему — Шешня. Чем-то она его опять разозлила, он уж и забыл чем. Наверно, как обычно, балаболила без меры и разума… Волхв только помнил, что строго цыкнул на нее в сердцах. Мол, есть же женщины, вон хоть Сельгу возьми — и посмотреть приятно, и послушать можно. Не трещит по пустякам без умолку, не разводит свары, как ворона над найденным куском мяса. Посмотрит — словно дорогим одарит, а слово скажет — так залюбуешься ее мыслями. Что же ты, мол, таким чудом-юдом долговолосым на свет родилась? А родилась — так помалкивала бы лучше, умней покажешься…

Крепко сказал, конечно, сам понимал. Любая баба, какая ни есть, не любит, когда перед ней хвалят другую, если ее саму при этом не похвалили вдвое. Кто не знает завистливость женской породы к красному слову?

Шешня, услышав, тут же замкнулась обидой. Даже замолкла на короткое время. А старый Олесь удивился такой резкости. Пристально посмотрел на него вещим взглядом, словно пытаясь через глаза заглянуть поглубже.

Ратень, скрывая смущение, отвернулся. Почесал шрам на лице, сделав озабоченный вид.

— Сельга, Сельга… — сказал старик тихо, как самому себе. — И что вы все с этой Сельгой носитесь? Девка как девка…

— Истину говоришь, отче, — тут же встряла Шешня. — Я вот и то дивлюсь. Все говорят — Сельга, Сельга… Она знает, она скажет… А что знает, что скажет? Откуда в ней ум-то возьмется при ее пустяковых годах? По весне вот, лопни мои глаза, вижу, сидит у берега, рубахи с песочком стирает. А песок берет от самого берега, вижу. А я ей говорю, ты же зайди поглубже, зачерпни оттуда. А она мне говорит, мол, не лезла б ты под руку. Я, значит, ей — под руку… А я ей говорю, ты же из глубины возьми, там песок чище. А она мне говорит, иди, куда шла. А я ей говорю, ты же слушай, что умные люди скажут. А она мне говорит…

Слушать ее можно до бесконечности. Но кому придет в голову такая странная охота?

— Сельга — видящая, Олесь. А те, кто видит скрытое от других, — это особые люди. Таких и среди волхвов — по пальцам пересчитать. А тут — девка малая, — молча, неслышно возразил Тутя на слова старика.

— Видящая, да… — проворчал Олесь. — Боги подарили ей дар, кто бы спорил. Боги иногда делают смертным неожиданные подарки. Только дары богов тяжелы. Непросто нести их по жизни не уронив, ох как непросто… Да!

— Своих избранников боги особенно привечают. И нам того же велят, — сказал Тутя.

— Привечают, — согласился Олесь. — Только по-своему. Даром нагрузят, а снести его сил не дают. Особая мудрость нужна, крепкая, зрелая сила, чтобы принимать тяжелые подарки богов. А есть она у нее? Не сломается ли? Боги, боги… Поди еще разбери, кого и почему они привечают… Иной вот и служит им, и себя не щадит, и святые законы Прави носит у самого сердца! — Старик повысил голос, словно начинал злиться. — А где благодарность богов? Где их внимание? А кому-то раз — и все даром, бери — не хочу… Да!

Шешня, понятно, не слышала слов Молчальника. Даже замолкла от удивления, открыла рот и округлила глаза. Ей показалось странным, что старик разговаривает сам с собой.

— Ты же сам говорил, Олесь, справедливость богов — иная, чем у людей. Долгая справедливость у них. Не хватает короткого срока человеческой жизни, чтобы понять ее до конца, — напомнил Ратень.

— Говорил, отче, — молчаливо подтвердил Тутя.

— Говорил, да… Я много чего говорил… — старик медленно, тяжело приподнялся, двумя руками опираясь на рогатый посох кудесника.

— Устал я! Спать пойду! — объявил он. Пошел не оглядываясь, медленно переставляя сморщенные босые ступни и крепко припадая на посох.

Старый уже, совсем старый, подумали одновременно Тутя и Ратень. На глазах ветшает Олесь. И умом как будто слабеть начал. Взялся вот ревновать Сельгу к вниманию родичей и к милости высших богов. Злится, как дитя малое, что раньше родичи к нему бегали за всяким советом, а теперь: «Сельга, Сельга… Она сказала. Она видела…» Обижается очень на это. А рассудить, ее не ревновать, наставить надо, поддержать умным и веским словом…

— Так, Тутя? — подумал один.