Ладно, открою тайну. По нынешним временам это не тайна никакая вовсе. Истина сверкала простотой, обхохочешься. Не знаю, застали вы по возрасту это явление, в то мое время как раз оно расцвело махровым цветом, готовясь, на гумусе убийственного дефицита, принести свой ядовитый плод в будущий общий котел крокодильего беспредела. Короче, Темка был «советский» фарцовщик. Да-да! Мелкий, конечно. Сигаретами торговал импортными возле гостиницы «Интурист» и гондонами, тоже «мейд ин», а что? Бегал он очень даже проворно, от ментов. Все халдеи его в лицо знали, чуть кто спрашивал – «Мальборо» или там «Кэмел», или «сам знаешь что», отправляли прямиком: видишь, малец возле служебного подъезда трется, у него спроси. И спрашивали, и Темка им впаривал, различая всякого зверя по одежке, кому за пятнашку, а кому за четвертной. Швейцары и прочие смотрители порядка с него мзду не брали, ни процент, ни «гостевые», почему? Хозяин Темки и так им платил. Не только за Темку, разумеется. За девочек, за спиртное из-под полы, за карточный «развод», Темка на фоне этого бизнеса был мелочью пузатой, но зато – «козырная шестерка», а это много значило. Потому что, хозяин его был Армен Серый – говорят, так прозвали из-за присказки, с сильным кавказским акцентом, нарочно, Армен повторял, бывало: я чэловек сэрый, ваших ынстытутов нэ знаю. Когда так говорил, кто-то или умирал не своей смертью, или садился в тюрьму, или просто шел по миру сиротой. Авторитетный дядька и мразь распоследняя. Темка шестерил на него, но как-то с ухмылкой, без пиетета, дескать, служу самому! Не-а, Темка был парень умный, хоть и в тринадцать лет, быстро выучился, навроде меня, как жить самостоятельно и главное, в его случае, – как в одиночку выживать. Музыку он любил, не попсу дешевую, или даже не ту, что подороже. Он Гершвина любил. Еще Стравинского. Разбирался. А как же! Из современных нам – «тащился» от Стинга, от Гэрри Мура, на электрогитару старенькую накопил, сразу и купил, с рук, конечно, привел в порядок. Мечтал, вот через год стукнет ему четырнадцать, он сможет работать по закону уже, не полный рабочий день, но ему и не надо. Он пригрел себе место в ресторане «Кубаночка», заведение так себе было, сивушное, но для стартовой позиции подходящее – надо же где-то начинать! Обещали знакомые ему ребята из ВИА «Толькоквас» – их была точка – взять к себе в «лабухи», вторым подменным солистом, играл он хорошо, забойно, от души, и голос у него был шансонный, хрипловатый, низкий, такому «ломка» не страшна, а женщинам особенно нравится, значит, заказов от клиентов будет много, для общего «оркестрового» кошелька это как раз и нужно. Так что – в музыкальную школу он сам ходил и сам за нее же платил, семнадцать рублей в месяц, между прочим, не хрен собачий.

А веселый был! Знаете, есть такие люди. Очень, очень редкие. Которые даже в страшных для них вещах видят смешное, не потому что придурки, наоборот, чтоб с ума не сойти и другим рядом с собой не дать. Темка любую ситуацию мог так изобразить, так перевернуть с ног на голову, что держись, не то из трусов выскочишь. Театр Эстрады и Советский Цирк. Трахаться надо Хазанову, чтоб похожее в лицах представлять! А Темка, он сходу выдавал. Его однажды доберман покусал, здоровенный, что твоя собака Баскервилей, уколы, конечно, пришлось делать, а Темка для нас вспоминал – сплошная ржачка вышла, если по его рассказу: товар весь продал, уже домой засобирался, ну и отошел он под куст, тихо-мирно ширинку расстегнул, дело темным вечером было, не увидел, как тот пес стервозный подкрался, цапнул его за зад, молча, страшно, одним словом, собака! Укус на полжопы, джинсы в клочья, кровища ручьем, блин! Вроде, чего ж тут веселого, дело-то дрянь, но с Темкой – впрямь ухохочешься, глядя, что он за дурака валял. И как хозяин псины в истерике бился, скакал вокруг, что твой обкурившийся трубкой мира индеец, все поводком тряс, будто вешаться собрался. И как обиженно выл в унисон, прижавшись подлым своим брюхом к земле, доберман, которому как раз поводком по горбу попало – ах ты харя! ну на секунду отвернуться нельзя! И как прохожая жирная тетка кричала – покусали ребенка! – тормошила Темку: твоя мама где? думала, он маленький еще, печенье ему совала, дура, – а он ее послал как раз по матери, только ментов на бабий крик не хватало! И как молоденькая врачиха в травме впала в культурный шок – сходил, говорит, по малой нужде, а с «переляку» вышло, что по большой, штаны-то он не поменял. Но он и вправду испугался, только страх свой прогнал, смог прогнать, и с другими также, скажет чего, все за животики держатся, и ужас, черный, давящий, отступает куда-то. Вот разве со мной у Темки не получилось, он не старался даже. Понимал, наверное, что у всякого веселья на земле есть предел, где не страх уже бал правит, а настоящее человеческое горе.

Середина дня тогда была. Обычного дня, рабочего. Рыбный постный четверг. Я как сейчас помню, и всегда помнить буду. Стояла чумовая жара, градусов сорок, наверное, от пылищи дышать невозможно было. Зачем, куда она пошла тогда? Замдиректора огромного института – вот за каким хреном, простите, надо было ей самой по этакому аравийскому, верблюдному пеклу!??? – я, понятно, тогда кричала, всем сочувствующим в лицо, по злобе, с отчаяния, от неизбежной безысходности. Пошла-то она по делу. Институт ее стоял на центральной улице, что твой чикагский небоскреб, стеклянное чудовище и местная монструозная достопримечательность, а напротив общественная столовая имени революционного деятеля Шаумяна, или кого-то еще того же рода, не важно. Короче, в той столовой надо было организовать дневное питание для рабочей делегации из Южной Кореи, то ли мы им проект торговали, то ли они нам собирались впарить свои станки и приборы, но накормить полагалось по высшему разряду. Мать и вышла проследить, свой глазок смотрок, времена крутые, нефть в цене гробанулась – дешевле минеральной воды «Нарзан», взаимовыгодное сотрудничество никак нельзя было упускать. Не одна она, конечно, вышла, с ней еще секретарша Ланочка, и представитель партийно-идеологической стороны, дядька какой-то, я не помню.

Ее даже не на дороге убило. Нет. И не местный, и не таксист какой-нибудь, понаехало к нам в город тогда, из Нагорного Карабаха, будто весь он в полном составе на приморскую равнину с ихних снежных хребтов переселился. Только тех беженцев никто не жалел, наоборот, местные не чаяли уж как избавиться, наши южные тетки плевались вслед – чтоб вам всем передохнуть, окаянные, чего приперлись. Потому что выгнанные карабахцы были именно что «чурки», иного слова не подберешь, наглые, денежные, беспредельные, наверное, все честные и порядочные армяне и азербайджанцы, которых в этот убойный блудняк втравили «взападло», остались свой родной дом защищать, а шваль всякая к нам переехала. Я не против беженцев, не подумайте, я давно всякую беду научилась понимать. Но раз попросился в чужую Тулу, пустили как человека, то засунь свой самовар себе в …, именно туда, и сиди тихо, уважай принявших тебя людей, на работу иди, где с девяти до шести, а не шныряй по рынку с «волыной». Машины у них само собой, появились тут же, естественно «Волги», тяжелые огромные сухопутные катера-убийцы. Потому – пришлые ездить на них по городу ни фига не умели, рулили, как придется, скорость сто, магнитола орет в открытые окна, сигарета в зубах, печатка золотая на волосатой лапе, так они ездили. Вот один, сука, падла, тварь и пидор распоследний! Доездился в тот день. Что мохнатую его ср…ку в аду теперь на вертеле приходуют, моими молитвами, то мне утешение небольшое. Летел он через собственную крышу, горный шизанутый орел – перед тем врезался со всей е… дури боком в светофор, а затем через чугунное ограждение. На тротуар. Ланочка рассказывала, после похорон, когда ее трясти хоть немного перестало, бедняжку, – моя мать, она ведь оттолкнула девчонку в последний момент, а сама уже не успела отбежать, ее накрыло, в мокрое место, дядька партийный тоже, с переломами обеих ног, все равно дешево отделался. Только для нашей маленькой двухместной семьи настал полный Конец Света, или иначе Апокалипсис, прямо библейский, такой же безбожный и безжалостный. Ну, что бога нет, я и сама давно догадывалась, мне доказательство было ни к чему. Но мой идеальный мир тогда в первый раз не устоял, дал трещину. И не трещину даже, разошлась, можно сказать, твердыня земная по швам, с треском. В открывшийся разлом ухнуло в тот «расстрельный» день главное – моя вера в свои силы и в конечную победную справедливость их употребления. Потому – борьба за светлое будущее хороша то тех пор и границ, пока идет на крошечном пятачке, где всего какие-нибудь галактические секунды действуют придуманные тобой правила, и всегда борьба эта заканчивается бессмыслицей хаоса, который вот так, от балды, что называется, налетает по своей загадочной воле и сметает все тобой устроенное и отвоеванное в тартарары. Не то, чтобы не нужно стало вдруг воевать за себя или за другого, лишним для меня сделалось – ожидать хоть какого-то толка или оправданного жертвой результата от этой войны. Надежда – хорошее и светлое слово, но с чего кто взял, будто подразумеваемый под ней счастливый итог вообще осуществим? Тут хоть тресни, но то, что тебя сожрет и сломает твою жизнь, приходит внезапно неведомо откуда, и уходит туда же, чтобы непременно вернуться вновь.