это признает и сам Юнг: «Я превратился из ее доктора в ее друга тогда, когда отказался от попыток подавить свои чувства. Я легко мог оставить свою роль врача потому, что не нес в данном случае профессиональных обязательств, так как не получал плату за лечение. Именно это последнее определяет границы роли врача». В этих обстоятельствах вернуться обратно в роль врача невозможно, и предложение Юнга платить ему 10 франков в час выглядит как неумная месть.

Родители Шпильрейн были на редкость трезвые люди. 13 июня 1909 года Сабина писала Фрейду: «Мне повезло, что мои родители так разумно реагируют на эти события. Я рассказала подробности нашего расставания моей маме, а она передала все папе, который сказал только: „Люди делают из него Бога, а он всего лишь обычный человек. Я рад, что она дала ему пощечину. Мне следовало сделать это самому. Пусть она делает то, что считает нужным. Она вполне может позаботиться о себе сама“». Позже Фрейд познакомится с отцом Сабины, Нафтулом Шпильрейном, и будет с уважением вспоминать его спустя долгие годы.

Развивая свои театральные метафоры, в 1915 году Фрейд в своей статье «Замечания о любви в перенесении» писал: стоит в процессе анализа появиться любви между аналитиком и пациентом, как «вся сцена совершенно меняется, как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар вспыхнул во время театрального действия». Перенос, без которого анализ попросту невозможен, неравнозначен любви; но любовь – одна из самых острых и интенсивных его форм, благоприятствующих, при должном искусстве терапевта, наиболее эффективному лечению. Понятно, не все из пациентов и их родственников с этим согласятся. «Те из родных, которые согласны с отношением Толстого к этой проблеме, могут остаться при полном обладании женой или дочерью, но должны постараться примириться с тем, что у них останется невроз и связанное с ним нарушение способности любить». При этом любовь, возникшая в анализе, не должна, считает Фрейд, находить удовлетворение в сексуальном контакте. «Лечение должно быть произведено в воздержании», и это не столько этический принцип, сколько терапевтическая необходимость: «Я хочу выдвинуть основное положение, что необходимо сохранить у больного потребность и тоску как силы, побуждающие к работе и изменению». Однако подавление любовного переживания пациентом не менее опасно, чем его удовлетворение, и задача врача – искать сложный баланс между этими простыми возможностями. «Единственный правильный путь – относиться к любовному переживанию как к чему-то символическому, подчеркивая роль сопротивления в этой любви, но и не оспаривая ее истинный характер».

Что случится, спрашивает Фрейд себя и поколения своих последователей, если врач удовлетворит влечение пациентки (или пациента), дав свободу своим чувствам контрпереноса? «Пациентка достигла бы своей цели, врач – никогда». Фрейд объясняет это еврейским анекдотом о том, как к умирающему страховому агенту пришел пастор. Беседа длилась так долго, что у родственников возникла надежда, что больной перед смертью будет обращен в истинную веру. Наконец дверь открылась: пастор вышел застрахованным[11].

Полная честность

(Из дневника Сабины Шпильрейн, 11 сентября 1910 года):

«У меня были две тяжелые ночи. Любовь к моему другу переполняет меня безумным жаром. В какие-то моменты я яростно сопротивляюсь, в другие – даю ему целовать каждый мой палец и прижимаюсь к его губам, почти теряя сознание от любви. Как глупо писать об этом! Я, обычно такая сдержанная, предаюсь этим фантазиям! Но как я могу противостоять этой дикой силе? Сейчас я сижу, усталая от этих бурь, и твержу себе: только не это! Лучше абсолютно чистая дружба на расстоянии. То, что он любит меня, – это точно, но… „есть еще но“, как говорил наш учитель естественной истории: мой друг женат»36.

Юнг писал Фрейду 21 июня 1909 года:

«У меня хорошие новости. Пожалуй, я видел историю со Шпильрейн в слишком черном свете. После разрыва с ней я был почти уверен в ее предательстве и был разочарован лишь банальностью формы, которую оно приняло. Позавчера она появилась у меня дома, и мы имели вполне приличную беседу, в которой выяснилось, что ходящие обо мне слухи распространялись вовсе не ей. Мои идеи отношений, вполне понятные в данных обстоятельствах, приписывали эти слухи ей, но я готов немедленно отказаться от них».

Трудно даже представить себе, чего стоило Юнгу это письмо. Ему приходится признать полную неправильность своего клинического видения. Он признает даже то, что сексуальные ухищрения Сабины были его иллюзией: «Я воображал, что веду теоретический разговор, но, естественно, в глубине прятался Эрос. Я приписывал все остальные желания и надежды моей пациентке и не видел их в самом себе». Более того, он утверждает теперь, что пациентка сама сумела освободить себя от переноса, сделав это «самым замечательным и изящным способом, и не испытала рецидива (если не считать пароксизма плача после расставания)». Он более не обвиняет ее ни в истерии, ни в шантаже, полностью принимая и повторяя ее мотивировки: «Ее намерение прийти к Вам не было желанием интриги, она лишь хотела проложить дорогу для разговора со мной». Он признается теперь, хотя и не вполне отчетливо, в совершенном грехе и раскаивается во всем, что было после: «Не впадая в бесполезные угрызения совести, я тем не менее сожалею о грехе, который совершил, и не обвиняю более во всем случившемся честолюбивые надежды моей бывшей пациентки».

Но, признаваясь в том, что его письмо к матери Сабины было обманом, он дает этому письму объяснение, которое не только для Фрейда, но и для любого взрослого человека выглядит новой попыткой скрыть правду: «Когда ситуация накалилась до такой степени, что продолжение отношений неизбежно вело к половому акту, я защитил себя способом, который не может быть морально оправдан… Я написал ее матери, что не являюсь средством удовлетворения сексуальных желаний ее дочери, а всего лишь ее врачом и что мать должна освободить меня от нее. В свете того факта, что пациентка незадолго до того была моим другом и пользовалась полным моим доверием, это письмо было обманом, в котором я с трудом признаюсь Вам как моему отцу».

И наконец, он просит у своего учителя, символического отца и более чем реального конкурента помощи, а пожалуй, и соучастия: тот должен документально подтвердить Сабине «полную честность» своего ученика и выполнить этим одно из условий капитуляции. «Теперь я обращаюсь к Вам с просьбой о помощи: напишите, пожалуйста, фрейлейн Шпильрейн о том, что я полностью проинформировал Вас об этом деле, и особенно о письме к ее родителям,