невозмутимо заметил Семёнов. – Но всё остальное – верно. Должен тебе сказать, что я с Ольгой Витольдовной знаком уже десять лет и ни разу не слышал, чтобы она о ком-то отзывалась таким образом. Ибриш, как ты намерен поступить?

Он молчал, глядя в потёртый паркетный пол. Думал о том, что собирался заговорить об этом недели через две, но… Стало быть, так Бог решил.

– Простите меня, Антон Парменович. Я ухожу из колонии. Думал попозже вам сказать, но коль уж так обернулось…

Некоторое время заведующий молчал. Ибриш видел: он не особенно удивлён.

– Уговаривать тебя, надо полагать, бессмысленно?

– Я не девка, чтоб меня уговаривать.

– Куда же ты пойдёшь?

– К своим вернусь, в табор. Я цыган, поймите. Меня мать ждёт, братишки, сестрёнки. Времена сейчас трудные.

– Снова будешь воровать?

Ибриш молчал.

– Послушай, Беркулов… Ты взрослый парень. Я не собираюсь на тебя давить. Но просто выслушать меня ты можешь?

– Конечно, Антон Парменович.

– Перво-наперво поверь – я не собираюсь держать тебя насильно. Да это ведь и невозможно!

Ибриш, соглашаясь, почти смущённо пожал плечами.

– Но посмотри, как сейчас начали жить люди. Сколько сейчас дорог, сколько возможностей для таких, как ты! Ты молод, умён, умеешь работать, многое хочешь знать. У тебя прекрасные мозги. Поверь, уж если это утверждает товарищ Кременецкая, – значит, так и есть! Неужели ты хочешь всю жизнь истратить на воровство и разбой? Чтобы тебя в конце концов застрелили на чьём-нибудь окне или разбили голову топором?

– Всё может быть, Антон Парменович, – снова согласился Ибриш.

– Вот ты говоришь, что – цыган. Но ведь и цыгане не все воры!

– Ваша правда – не все. Ещё и как не все!

– Стало быть – можно жить на свете и без этого?

– Другим цыганам – можно, нашим – нет.

– Кто это решил? Вы сами?

– Такой закон у нас.

– Ибриш, до революции по всей России законом было то, что богатые – хорошо живут, бедные – тяжело работают и мучаются. Советская власть этот закон отменила. Разве от этого стало хуже?

Он молчал.

– Ибриш, я мало знаю твой народ. Как-то не приходилось познакомиться ближе… Но, возможно, ты сможешь мне объяснить, почему нельзя отменить закон, из-за которого ты обязан прожить всю жизнь вором? Тебя могут убить из-за этого? Выгнать из семьи?

Ибриш постарался не улыбнуться.

– Нет… Никто не убьёт. И не прогонит никуда. Уважать не будут, вот и всё.

– В цыганском таборе уважают только воров?

Ибриш вздохнул, понимая, что перед ним стоит непосильная задача: объяснить чужому человеку то, что любому цыганскому мальчишке понятно с рождения. Как это сделать, он не знал.

К счастью, Семёнов не стал дожидаться ответа.

– Сейчас многие ваши отказываются даже кочевать! Повсюду цыган принимают в колхозы, дают дома, землю! Дети идут в школы! В Москве цыганский техникум открылся, театр есть! Стало быть, не так всё страшно?

– Я вам уж говорил, Антон Парменыч, – терпеливо сказал Ибриш. – Цыгане – разные. Есть те, кто всю жизнь работает. Есть, которые при конях всегда. Городские – те поют, пляшут за деньги. А мы, кишинёвцы, – вот такие. Нам по-другому нельзя.

– То есть, кишинёвским цыганам воровать лучше, чем работать? И сидеть годами в тюрьме легче, чем жить на свободе? Ей-богу, не знал, что Кишинёв – такой особенный город!

– Тут не в том дело, что легче, Антон Парменыч, – сдержанно пояснил Ибриш. Он уважал этого умного, усталого человека в потёртом френче, который искренне старался его понять. Но было очевидно: объяснить ничего не получится.

– Я здесь, в колонии, работал не хуже других, вы знаете. Работа – не грех. Но мне другое на роду написано. У меня дед воровал, прадед воровал, отец и братья отца. Мы – ТАКИЕ цыгане. Такими и помрём. Цыган не может без своей семьи. Если я у вас останусь, учиться поеду, в инженеры выйду, как Ольга Витольдовна говорит… я к своим уже не вернусь. И от тоски подохну, потому что цыгане без своих – не цыгане. Всё равно что руку или ногу самому себе отрезать. Простите. Не могу вам лучше объяснить.

– У тебя ведь есть родители? – помолчав, спросил Семёнов. – Мать, отец? Может быть, я напишу им?

– Спасибо за честь. Но Сим… мать испугается только. А отец… Нас ведь с ним на одном подоконнике взяли. Он сейчас в Сибири срок мотает. И если я в табор не вернусь, матери с малыми совсем трудно будет.

– Ибриш, ты понимаешь, что своими руками ломаешь себе жизнь?

Ибриш с минуту молчал. Затем медленно, обдумывая каждое слово, выговорил:

– Антон Парменыч… я, может, не особо умное сейчас скажу. Но жизнь по-разному сломать можно. Вором жить человек может: многие так живут. Не потому, что это хорошо или правильно, а только так уж сложилось. А без своей семьи ни вор, ни честный не проживёт. Если я от своего рода откажусь, моя жизнь не то что сломанной – по земле растёртой окажется. И я до самой смерти ни одного дня счастливым не буду. Ни на воле, ни в тюрьме. И я такого врагу последнему не пожелаю.

Наступила тишина.

– Что ж… Мне жаль, Беркулов. В самом деле жаль.

– И мне жаль, Антон Парменович, – искренне заверил Ибриш. – Вы меня простите. Я же понимаю, что вы полгода напрасно на меня убили. Но по-другому никак не могу.

Заведующий вытащил из ящика стола несколько кредиток, протянул их Ибришу. Тот покачал головой:

– Не возьму.

– Это не милостыня, Беркулов, – сердито сказал Семёнов. – Это твоя зарплата за март плюс премиальные. Купишь подарков матери и сёстрам. Жаль, мозгов тебе купить не удастся. Иначе бы я из Совета командиров вытряс сумму позначительней.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил Ибриш, пряча деньги.

– Когда думаешь уходить?

– Сейчас.

– Что ж, прощай. Если всё же передумаешь – возвращайся. Все будут рады.

Ибриш мягко улыбнулся – и по его улыбке заведующий колонии понял, что больше никогда не увидит этого парня.

Ибриш ушёл вечером того же дня, не оставшись даже на ужин. Парни из бригады сначала отказывались верить в его уход. Затем, поняв, что всё серьёзно, потемнели, сухо, сквозь зубы попрощались, не подав Ибришу руки, и, не обернувшись, ушли в столовую. Ибриш не обиделся: он понимал, что для этих ребят его уход – предательство. Гораздо сильнее его резануло расстроенное лицо библиотекарши Оли.

– Эх ты, Беркулов… Я думала – ты человек, а ты…

– А я – цыган, – без улыбки сказал он. Оля нахмурилась. Взяла у него из рук растрёпанного «Пятнадцатилетнего капитана», холодно кивнула