— Камиль, когда ты начал писать лестницу? Когда появилась первая картина?

Он едва заметно улыбается, берет свой мобильный и начинает искать нужную фотографию.

— Вот, эта была первой.

Разведя большой и указательный пальцы в стороны, он увеличивает масштаб нижней правой части картины с датой: «Март 90-го».

Восемнадцать лет человек, которого я считал своим братом, рисует лестницу в доме, где мы росли.

7

Мы вернулись так поздно, что Мод уже спала. Мне пришлось тащить Камиля в его комнату, где он сразу рухнул на кровать, не потрудившись раздеться. Я несколько минут посидел в комнате, сидя на плетеном сундуке, наблюдая, как он спит, слушая, как он дышит: дыхание было тяжелым, скорее храп, чем дыхание. Мой разум никак не мог зацепиться ни за что по-настоящему конкретное. Казалось, что все не завершено, что слишком многие вещи, касающиеся матери и Камиля, ускользают от меня.

На следующий день я чувствую, что Мод не очень рада меня видеть. Она делает все, чтобы заставить меня поверить в обратное, но во мне разгорается стыд, сравнимый с тем, что я испытывал в детстве, когда мама была ко мне холодна. У Камиля похмелье. Он встает после одиннадцати часов и, выпив кофе, а потом пива, отправляется прогуляться по мысу. Мы не вернемся к вчерашнему разговору. Вспомнит ли он хоть одно сказанное накануне слово? Я привык, что с Камилем каждый новый день похож на первый день Творения. Споры и хорошие моменты забываются как по щелчку, остается только мучительное чувство поверхностности наших отношений.

Оставшись наконец наедине с Мод — она готовит еду на кухне, — я решаю взять быка за рога и протягиваю ей свидетельство о рождении, которое храню при себе после похода в банк.

— Об этом ты тоже знала, Мод?

Она хмурится, вытирает руки кухонным полотенцем, прежде чем прочитать бумагу, и сразу понимает, что я все знаю. На мгновение я пугаюсь, что ей станет плохо, но она придвигает к себе стул и садится.

— Ты знала, что Йозеф не был моим отцом, верно?

Она не сводит глаз со свидетельства о рождении. Я вдруг чувствую себя глупцом. Обстановка не соответствует происходящему. Тетя молчит, и я сажусь напротив нее.

— Поговори со мной, Мод. Мне это необходимо…

— Да, я знала это. Но это ничего не меняет, Тео. Йозеф не был твоим биологическим отцом, но он любил тебя, как собственного сына, как любил Камиля. Я могу поклясться, что все это не имело для него ни малейшего значения.

— Я ребенок человека, который изнасиловал мою мать, и это многое для меня меняет… Для вас тоже: у меня нет никаких кровных связей ни с тобой, ни с Камилем.

— Мне всегда было плевать на степень родства. И зачем только твоя мать отдала тебе эту жалкую бумажку? Ведь она сама отдала его тебе?

— Да — она лежала в сейфе швейцарского банка в Париже. Она поступила так, потому что поняла, какой вред причинили сорок лет недосказанности и лжи.

— Мне очень жаль, Тео. Ужасно, что ты узнал этот секрет.

Я устал от банальностей. Устал от того, что мои близкие делают признания, только если прижмешь их к стенке.

— Поэтому Йозеф поспешил жениться на маме всего через несколько недель после их знакомства? Чтобы было легче подтвердить свое отцовство?

— Я уже говорила, он обожал твою мать, хотел любой ценой защитить ее и тебя, предложив крышу над головой, будущее, наследство. Он сделал все, чтобы никто не заподозрил, что он не твой родной отец.

— Почему ты ничего не сказала мне после ареста матери?

— Я не могла, Тео. Только Нина имела право открыть тебе правду. Я поклялась молчать.

— Выходит, ты всегда знала?

Мод кладет руки на стол и судорожно теребит кухонное полотенце, пытаясь успокоиться.

— Я была очень близка с братом. Мы никогда ничего не скрывали друг от друга, но он бы мне ничего не сказал, если б Нина не разрешила ему. Я полюбила твою мать, как сестру, с первой нашей встречи. Думаю, она знала, что может полностью мне доверять. Для меня не имело значения, что произошло до ее приезда во Францию…

— Когда она дала тебе фотографию, которая вывела меня на след швейцарского дома интернированных детей?

— После смерти твоего отца. Нина чувствовала себя очень одинокой, и мы тогда много времени проводили вместе. Она захотела рассказать в подробностях всю свою юность. Именно тогда показала эту фотографию и передала ее мне. Решила перевернуть страницу, попытаться забыть тот период жизни. Кстати, с тех пор мы больше никогда не упоминали о доме Святой Марии…

— Но фотография ведь не случайно оказалась в этой шкатулке? Я уверен, ты положила ее туда намеренно.

— Это правда, я засунула ее к другим фотографиям в надежде, что ты окажешься дотошным и заметишь ее. Я обещала твоей матери никогда ничего не рассказывать о ее прошлом и могла только направить тебя по следу, побудить тебя заинтересоваться ее юностью.

— А что, если б я ничего не узнал? Ты бы рискнула и дальше молчать?

— Обещание есть обещание, Тео. Исключений не бывает.

Мод переводит взгляд на окно. Мне вдруг кажется, что ее мысли где-то витают, хотя это может быть просто уловка с ее стороны, чтобы я перестал ее терзать. Я понимаю, что веду себя слишком напористо и нужно искать обходные пути, чтобы получить желаемое.

— Ты знала, что Камиль продолжает рисовать?

— С чего ты взял?

— Это чистая правда. За последние несколько лет мой брат написал впечатляющее количество полотен. Он показал мне фотографии. Думаю, никто, кроме меня, никогда их не видел.

Тетя смотрит на меня с нескрываемым изумлением.

— Не могу в это поверить… Почему он скрывал?

— Он рисует не для других, Мод. Он делает это исключительно для себя, чтобы попытаться что-то изгнать.

— Изгнать?

— Не могу найти более подходящего слова. Его картины всегда посвящены одной и той же теме. Камиль не осознает ценности своих работ, он рисует под влиянием импульса, снова и снова переживает один и тот же эпизод жизни. Это продолжается уже двадцать лет.

Я смотрю в окно, надеясь, что Камиль не вернется неожиданно и не разрушит мою затею, и продолжаю:

— Произошло некое событие, очень давно. Событие, о котором у него нет четкого представления, оно похоронено у него в памяти.

— Я не понимаю, о чем ты, Тео. Что именно сказал тебе Камиль?

— Ничего — потому что забыл тот эпизод. Он всплывает на поверхность его сознания, только когда он пишет, и я убежден, что его картины — попытка вспомнить.

Мы умолкаем. Я