быть и речи о том, чтобы я позволил ему сесть на мотоцикл. Но я не хочу спать и идти домой прямо сейчас.

— Давай посидим?

Камиль не отвечает. Мы переходим улицу, выбираем скамейку между двумя соснами на открытой парковке. Он плюхается на нее, достает пачку сигарет и спрашивает, как будто только что осознав мое присутствие:

— Какого дьявола тебе здесь понадобилось?

— Сам не знаю.

— Я видел адвоката Нины по телевизору. Как его фамилия, знаешь?

— Гез.

— Этот ублюдок действительно хорош… Все, что он рассказывает, это правда?

— Да.

У меня нет никакого желания разглагольствовать о доме Святой Марии, и я излагаю суть в общих чертах. Камиль ничего не говорит — то ли слишком пьян, то ли знает, что любые слова сейчас бесполезны.

— Я видел твои рисунки, Камиль. Нашел их в твоей сумке в прошлый раз, когда приезжал.

— Угу… — безразлично отвечает он, хотя я ожидал злость или как минимум раздражение.

— Они мне очень понравились.

— Да брось ты…

— Я серьезно. Я и представить не мог, что ты продолжал рисовать. Это… замечательная работа.

Это эпитет сразу кажется мне смешным, как банальный комплимент. Камиль отворачивается и закуривает. Я чувствую, что ему не хочется обсуждать эту тему со мной.

— Ты рисовал все эти годы?

— Немного.

— Немного? Это сколько?

Он медленно достает телефон, открывает фотогалерею и молча протягивает мне.

Я прокручиваю изображения. Полотна, все довольно большие, стоят на полу у стены. Я сразу узнаю стиль Камиля на грани образности и абстракции. Чередование темных и оранжевых оттенков, мотив лестницы, повторяющийся в трех четвертях работ. Я поражен излучаемой ими силой, глубиной, которую живописный вариант придает первоначальным мотивам рисунков-эскизов, рисунков-концептов. Продолжаю листать фотографии бесконечной серии картин и смотрю на полусонного Камиля, вроде бы не ждущего от меня никаких оценок.

— Не знаю, что сказать… Сколько всего полотен ты написал за все время?

— Я не считал. Сотню… нет, пожалуй, гораздо больше.

— Ты их кому-нибудь показывал?

— А зачем?

— Ты не можешь держать картины взаперти! Они такие, что…

— Что? — Он внезапно оживляется. — Сколько дерьма, которое мы сегодня видим в галереях, через двадцать лет будет хоть кого-то интересовать? Люди рисуют, пишут, сочиняют музыку, но то, что они делают, было уже сделано сто раз до них, и чаще — намного лучше.

— Ты не можешь так говорить.

— Конечно, могу! Тебе нужна правда? В конце концов, даже папины фотографии были не так уж плохи.

— Камиль!

— У него был некоторый талант, но главное — он умел оказаться в нужном месте в нужное время. Может быть, некоторые из его репортажей сохранят исторический интерес, но в остальном… вряд ли он станет легендой. Твоя выставка ломаного гроша не стоит, Тео. Я не понимаю, зачем ты вытащил все это старье, да еще и книгу написал.

Я не отвечаю на провокации. От усталости пропало желание цапаться с ним. К моему великому сожалению, в последние годы жизни Йозеф Кирхер позволял себе быть легковесным, и эта выставка привлекает публику скорее громким именем, чем сущностной ценностью фотографий.

— Где твои работы, Камиль? Что ты с ними сделал?

Он несколько раз затягивается сигаретой, прежде чем ответить:

— На мельнице.

— На какой? Ты ведь не о Сент-Арну говоришь?

— А если и так?

Я не знаю, смеется ли он надо мной или несет алкогольный бред.

— Не понимаю, о чем ты.

— Все просто. Я купил мельницу пять лет назад, теперь она моя.

Вот это поворот… Первое побуждение — сказать «не верю», но я точно знаю: выдумать такое он не мог.

— Я иногда туда возвращался, — продолжает Камиль. — Сам не знаю почему… Обычно я стоял перед воротами, обходил стену, шел вдоль Ремарда[15], а однажды на ограде появилась табличка «Продается». Я пошел в указанное агентство недвижимости — и принял решение меньше чем за двое суток, не торгуясь. Предыдущие владельцы проделали большую работу, и могу признаться, что я заплатил целое состояние, но не ради капитализации… Я потратил бо́льшую часть остававшихся у меня денег.

— Ты там живешь?

— Вообще-то, нет. В основном я рисую в старой студии отца, она осталась прежней. Иногда сдаю на лето мельницу в аренду, чтобы оплатить обслуживание и коммунальные услуги.

— Кто об этом знает?

Камиль на мгновение задумывается и выдает короткий и ясный ответ:

— Никто. Ни Мод, ни Нина.

— Почему ты мне не сказал?

— А зачем? Мы вообще ни о чем не говорим, Тео. Мы стали почти чужими. Только не говори, что не чувствуешь этого…

— Когда-то мы были близки.

— Это правда, но все меняется. Так уж это устроено…

Я думаю о времени, потраченном впустую, и о том, что мы могли сделать вместе. Время все разрушает, но мы здорово помогаем ему в его трудах.

— Почему ты все время рисуешь и пишешь эту лестницу?

Камиль садится поудобнее и вытягивает ноги.

— Само приходит мне в голову, специальной причины нет.

— Я тебе не верю. Моне не случайно рисовал кувшинки.

— Ничего себе сравнение! Ты понимаешь, насколько смешон? Что ты ищешь, Тео, почему не оставишь в покое эту клятую лестницу? С тем же успехом я мог бы рисовать мягкие часы[16] или Руанский собор.

— Мне на днях снились твои рисунки. Точнее — лестница, она мне что-то напомнила. Далекое и недостижимое…

— Ну вот, теперь ты толкуешь сны! Зачем? Хочешь устроить сеанс психоанализа? Убить двух зайцев одним выстрелом, сидя на диване?

«Если б ты только знал правду, Камиль… С учетом того, что я выяснил за последние несколько дней, бо́льшая часть моего психологического профиля уже составлена».

— Думаю, этот сюжет что-то значит для тебя. Я хочу понять, почему тебе всегда было так плохо.

— Сам знаешь, гении склонны к депрессии больше, чем другие люди, — саркастическим тоном бросает он. — Мы — другие, непонятые существа, проклятые художники…

— Прекрати!

Камиль наклоняется вперед, бросает окурок на землю и начинает массировать виски.

— Я пишу центральную лестницу, ту, которая вела в библиотеку на антресолях и в спальни.

— Почему? Почему именно ее?

— Я даже не знал, что это она, пока не купил мельницу. В первый раз, когда приехал туда налегке, застыл, как парализованный, перед ступеньками. Не мог двинуться с места, задыхался, совершенно не понимал, что со мной происходит, и клянусь тебе, что был абсолютно чист. Состояние длилось минуту-две. Но когда начал подниматься по ступенькам, уже был уверен, что именно эту лестницу я воспроизвожу на своих рисунках и картинах.

Я на мгновение теряю дар речи. Пытаюсь мысленно собрать воедино ссылки, которые никуда не ведут. Что эта лестница значит для брата? Почему он сделал это навязчивым мотивом того, что я теперь с полным правом называю его творчеством? В каком эпизоде