Вдоль границ строили укрепления около 200 строительных батальонов. Эти войска основным оружием имели лопату. На 500 человек батальона полагалось 50 винтовок. По воспоминаниям ветерана, они 20 июня получили приказ отойти от границы, и в нем была указана причина — начало войны 22 июня. Весь день 21 июня они вывозили от границы цемент, строительные материалы и технику, эвакуировали личный состав. Оставшийся отряд строительного батальона с наступлением темноты 21 июня убрал маскировочные заборы перед готовыми ДОТами и отошел, встретив на пути роту, шедшую их занимать.

Как это понимать? Если Сталин, по утверждению Жукова, «игнорировал угрозу нападения», то кто тогда привел в боевую готовность флот, пограничников и строительные войска?»

И, конечно, я привел свидетельства не «безымянного ветерана» — это полковник И.Е. Чернов, написавший изданную «Современником» еще в 1988 году книжечку «Саперы». В ней он вспоминал:

«Ночь на 22 июня 1941 года я встретил на советско-германской границе в глухой деревушке Валентэ, хуторами разметавшейся по сосновым лесам Южной Литвы…

Работы на оборонительных сооружениях велись круглосуточно, и ранний рассвет в субботу 21 июня, казалось, не предвещал каких-либо событий. Не заходя в штаб, я пошел на объекты проверить состояние свежего железобетона. Вдали, у штаба, заметил необычное для столь раннего часа скопление командиров, но решил не задерживаться и пошел дальше. Темные казематы новых сооружений встретили мокрой духотой быстросхватывающегося бетона. Обойдя несколько долговременных огневых точек, убедился, что бетон почему-то не увлажняется, хотя уже припекало солнце, и на объектах нет ни одного человека. Мне как начальнику производственной части надо было принять срочные меры. Остановил грузовую машину с камнем и хотел проехать к штабу, но тут заметил приближающегося галопом всадника. Из седла с трудом вывалился военинженер Морев. Не здороваясь, я набросился на него: почему нет людей, не увлажняется бетон?

— Я, черт побери, ищу тебя чуть ли не час, — огрызнулся Морев, — коня загнал, а ты — бетон, вода! Кому они нужны теперь? Строили, столько сил вложили в эти серые громадины, а вызвать их к жизни не успеем. Короче, война. Сегодня в ночь начнется война, и тебя срочно вызывают, — может, ты узнаешь больше…»

В штабе начальник строительного участка военинженер второго ранга Маренков распорядился: «Сегодня в ночь, батенька мой, часа в три или четыре Германия начнет войну. Приказываю: в целях дезориентации противника бетонному заводу вхолостую, а камнедробилкам с полной нагрузкой работать непрерывно до открытия немцами огня, пусть слушают. Далее. Собрать в батальоне все мешки, а если не хватит, то и матрасовки, набить их песком. Кроме того, оборудовать для боя амбразуры наиболее готовых сооружений, расчистив от кустов и леса сектора обстрела. Готовность — восемнадцать ноль-ноль. Докладывать— мне. Должен прибыть пулеметный батальон и принять готовые точки. Но пока его нет, а есть только представители батальона, сдавайте им точки по мере готовности амбразур и расчистки секторов обстрела. Маскировочные заборы на точках снять только с наступлением темноты. Отвечаете персонально».

Тут ведь все просто: Анфилов натерпелся страху, удирая от немцев из полосы Западного особого военного округа предателя Павлова, а Литва входила в полосу Прибалтийского особого военного округа, а там не только войска были оповещены и приведены в боевую готовность, но и военные строители.

Анфилов пишет, что Жуков для него не икона, но великий полководец и кумир. Тем не менее, когда нужно (святое дело!) извратить историю, он не жалеет и «кумира», творя с его текстами то же, что и с моими.

Но сначала пару слов в пояснение. Мною показано, что основной технической причиной поражений начала войны было страшное отставание РККА в области радиосвязи. Предвоенные генералы преступно игнорировали ее. Дело даже не в малочисленности радиостанций в войсках, а в том, что генералитет (вопреки, кстати, требованиям Сталина) радиосвязью не занимался — не обучался кодированию, шифрованию, радиоразведке и т. д. У немцев уже в дивизии радиосообщения автоматически шифровались машинкой «Энигма», а у нас большинство боевых сообщений шло открытым текстом. В результате, с началом войны немцы по радио давали команды нашим войскам отходить, прекратить огонь и т. д. Это вызвало перепуг наших генералов, и они вообще прекратили пользоваться радиосвязью. Это смешно, но 23 июля, через месяц после начала войны, Сталин дал приказ «Об улучшении работы связи в РККА», в котором приказал использовать радиосвязь.

Вина за это бедственное положение радиосвязи лежит на предвоенном генералитете, для которого этот вид связи казался слишком мудреным и нагло им игнорировался — зачем нужно возиться с шифрованием радиограмм, если на учениях связной на лошади любой приказ куда нужно отвезет? Достаточно сказать, что до войны в академии им. Фрунзе на изучение технических родов войск отводилось 340 часов. Но если из них кавалерию слушатели изучали 53 часа, то организацию связи — ни единого часа!

Анфилов это положение сборника «опровергает» так: «Считая главной причиной наших неудач в начале войны плохую радиосвязь, Мухин упрекает Жукова в «преступном пренебрежении к радиосвязи». Но еще в докладе на декабрьском совещании (1940 г.) Жуков (тогда командующий КОВО) подчеркнул: «Для полного использования наиболее современного средства связи— радио— необходимо навести порядок в засекречивании. Существующее положение в этом вопросе приводит к тому, что это прекрасное средство связи используется мало и неохотно». Отсюда должно следовать, что в Красной Армии не было ни кодирования, ни шифрования и генералы не пользовались радио, чтобы противник не узнал их планов.

И, наверное, читатели удивятся — идиот Мухин обвиняет генералов в том, что они не занимались засекречиванием радиосвязи, а Анфилов приводит слова Жукова, где он именно об этом и заботится!

Не спешите с выводом, вам нужно помнить, что этот факт вам сообщил историк-«профессионал». Продолжим мысль Жукова, усеченную Анфиловым: «…Принятая система кодирования приводит к большим искажениям и перепутыванию текста и к задержке в передаче сведений. Зачастую проще и быстрее послать делегатов, чем прибегать к передаче по радио. Необходимо ограничить засекречивание, точно указать, что следует засекречивать и что можно передавать открыто. Упростить систему кодирования».

Как видите, Жуков предлагал передавать сообщения открытым текстом или примитивными кодами (солдат — «карандаш», снаряд — «огурец», и так было всю войну), которые легко могут расшифровываться противником. И все это для того, чтобы подобные ему генералы в шифровках не запутывались и на учениях выглядели полководцами.

* * *

В предшествовавших случаях Анфилов хоть что-то цитировал из моих текстов. Но когда речь в последнем заходит о его личных «трудах», то он вынужден вообще глухо молчать о сути вопроса и в статье извращать ее до «наоборот». Поэтому дальше я вынужден приводить его и свой тексты для сравнения.

У меня, помимо прочего, рассматривается причина того, почему все «историки», как по команде, стараются облить грязью маршала Кулика. Уделяется в этом вопросе внимание и Анфилову. Он обиделся и, как видите, в статье пишет об этом так: «Звания «наглого потомственного подонка» я «удостоился» от Мухина за то, что в книге «Грозное лето 1941 года» упрекнул бывшего замнаркома обороны, ведавшего вопросами вооружения, маршала Кулика, за ошибки, допущенные в организации производства и внедрения в войска автоматического и минометного оружия. Мухин же говорит, что Кулик «усиленно заказывал для армии и ППШ (выше он то же сказал о минометах. — В. А.) в достаточном количестве, а «срезал» их Вознесенский». В действительности же Сталин на апрельском (1940 г.) совещании в ЦК ВКП(б) резко критиковал Наркомат обороны за отсутствие в войсках минометов и автоматов. Сам же Кулик признался там: «В первую очередь беру вину на себя, ибо я ведал в течение 2,5 лет и сейчас ведаю оружием Красной Армии, но я сам полностью не смог снабдить минометами и не смог полностью освоить минометное дело».