Это был Макс Штайнбринк — приветливый дружелюбный малый и всеобщий любимец. Он конвульсивно изгибался всем телом в агонии и от отчаяния все время пытался приподняться на здоровой руке. Приподнявшись, он в ужасе натыкался взглядом на свои окровавленные внутренности, свисавшие до земли, и на то место, где всего несколько минут назад была его правая нога. Было совершенно ясно, что он умрет не позже чем через полчаса, что бы я ни сделал для него. Нужно было быстрее принимать какое-то решение, поскольку агония бедного парня была просто-таки невообразимой.

Он конвульсивно дергался всем телом и выкрикивал:

— Помогите мне! О, мама, мама, мама! — Тут он вроде бы осознал наконец-то, что мы подобрались к нему, и взмолился: — Пожалуйста, помогите мне!

Батальон остановился у предполагаемой границы минного поля. За каждым нашим движением пристально наблюдали сотни сочувствующих глаз. Я повернулся к своему помощнику и прошептал: «Морфий, Генрих, морфий…»

— Я помогу тебе, — сказал я уже громче умиравшему.

Генрих вложил мне в руку шприц и ампулу морфия. Вскрыв ампулу, я быстро набрал морфий в шприц.

— Еще одну ампулу, Генрих.

— О, помогите мне, пожалуйста, мама, мама! — снова взмолился сквозь стоны раненый, глядя на нас.

Минута, потребовавшаяся мне для подготовки укола, была для него целой вечностью ужасных страданий. Генрих крепко зафиксировал руку умиравшего, и я ввел морфий внутривенно. Внутримышечная инъекция, во-первых, начала бы действовать минут на десять позже, а во-вторых, еще не известно, насколько наверняка подействовала бы. Продлевать и без того жестокие муки обреченного Штайнбринка было бы верхом бесчеловечности. Морфий побежал по венам. Судорожная гримаса боли на его лице разгладилась, и он посмотрел на нас с Генрихом с невыразимой благодарностью. Больше он не испытывал никакой боли. Генрих опустился рядом с ним на колени и взял его руками под голову, которую тот все еще силился держать в приподнятом положении.

— Теперь все будет хорошо, — сказал я умиравшему и взял его за руку.

Он уже больше не отвечал и только медленно-медленно закрывал глаза, но все же крепко сжал мою руку, как будто прощаясь. Я знал тогда, что Макс Штайнбринк понял, что это его последние минуты.

Через несколько минут его прощальное рукопожатие ослабло, голова мягко опустилась на руки Генриха, и он умер.

Раздалась команда «Вперед марш!», батальон обошел минное заграждение стороной и стал переходить по мосту на ту сторону реки. А я все стоял и стоял на этом мосту и чувствовал себя таким обессиленным, как будто только что завершил главную и самую трудную в своей жизни операцию.

Саперы обезвредили мины и вырыли рядом с мостом три могилы, прозвучали три залпа прощального салюта, над могильными холмиками были водружены три креста, и батальон в полном безмолвии тронулся в путь. На ночь мы расположились в деревне Васильевское, находившейся как раз на вершине клина наших войск, углубившихся на территорию противника. Деревни по обе стороны от этого клина все еще были в руках русских. Я устроил перевязочный пункт и лазарет поблизости от батальонного поста боевого управления.

В ту ночь в батальоне был выявлен первый случай заболевания сыпным тифом. Ко мне пришел Генрих и доложил, что для лечения был доставлен солдат в явно бредовом состоянии. Я немедленно отправился осмотреть его сам.

У пациента наблюдались исключительно высокая температура, кашель и покраснение слизистой оболочки глаз, а лицо было опухшим и перекошенным. Проверка легких выявила признаки бронхита, но не воспаления. Его речь была бессвязной и путаной, а сам больной проявлял неадекватную беспокойность, суетливую подвижность и совершенную неспособность сосредоточиться. Сомнений у меня больше не оставалось: это было именно то, появления чего, раньше или позже, я так опасался — у меня на руках был очевидный случай сыпного тифа. В течение пяти последовавших за этим дней у больного стали проявляться большие красные пятна на животе и плечах, распространившиеся затем и по всему телу. Все это сопровождалось явными нарушениями умственной деятельности, галлюцинациями и должно было привести, по всей вероятности, к летальному исходу. Я щедро обсыпал больного порошком «Russia» и плотно укутал его чистым одеялом для того, чтобы снизить до минимума вероятность распространения болезни вокруг него с инфицированными вшами. В карточке болезни я жирно подчеркнул красным цветом слова «Сыпной тиф» и отправил его на нашей санитарной машине в тыловой карантин. Проделав все это, я сел и крепко призадумался.

Этот единичный на весь батальон случай сыпного тифа встревожил меня гораздо больше, чем сводки боевых потерь убитыми и ранеными. Я изо всех сил старался изыскать самый эффективный метод нейтрализовать угрожавшую нам эпидемию в самом ее источнике — необходимо было найти способ полностью избавить наших людей от вшей.

Было ясно, что порошок «Russia» желаемого результата не дает, и к тому же я знал, что солдаты ненавидят его запах и всячески увиливают от его применения.

— Что наши люди думают о порошке «Russia»? — спросил я у Тульпина.

— Они используют его лишь как объект для своих шуточек и называют кормом для вшей, — несколько грубовато, но прямо ответил он.

Я не испытывал никаких иллюзий по поводу серьезности складывавшегося положения. Мы располагали лишь очень и очень незначительными количествами вакцины для прививок — можно было считать, что ее, по сути, все равно, что и не было вовсе. А теперь еще выяснялось, что единственная имевшаяся в нашем распоряжении защита от вшей порошок «Russia» — и та оказывалась практически бесполезной.

Я знал, что подчиненный мне медицинский персонал пользуется этим средством с должной регулярностью. Поэтому, собрав всех своих людей в лазарете, я поставил на стол стеклянную банку с водой и заявил им:

— Посмотрим, насколько эффективен этот порошок. Долой всю одежду, и каждую пойманную вошь — в банку!

Надо признать, что это была довольно странная сцена. Особенно комично смотрелся длинный и худой, как проволока, Тульпин рядом с невысоким, но мускулистым крепышом Генрихом. Мюллер уселся на ящик с перевязочными материалами, а я расположился на единственном во всей комнате стуле. Полагая, что это придаст мне больше веса и значительности в глазах подчиненных, я все же решил оставить на себе подштанники — в качестве привилегии, соответствовавшей моей должности.

К всеобщему смущению и замешательству, в банку стали отправляться вошь за вошью, и в конечном итоге общий «улов» составил четырнадцать штук. Результат обескуражил: несмотря на то что все мы с религиозной фанатичностью ежедневно обсыпали себя зловонным порошком, ни один из нас не был абсолютно чист от этих отвратительных паразитов. Кожа Мюллера была красной и воспаленной, особенно в местах повышенного потоотделения, а одежда натирала эти участки еще больше. Это была экзема — реакция повышенной чувствительности кожи на порошок «Russia».