Анисим Петрович бросил щепоть чая в заварной чайник, залил его крутым кипятком и поставил на конфорку.

— Пьешь ты помногу и почасту, — сказал он, осуждающе глядя на плачущего племянника. У Игнаши все лицо было в слезах. Они текли у него по желобам морщин, как трудовой пот.

— Ну и что? Ну и что, что пью? На свои пью-то и дело делаю! Я к тебе, как к ветерану колхоза, обращаюсь. Официально. И ты должен мне способствовать.

— Способствовать, — иронически крутнул головой Анисим Петрович, — пошлет он меня к едрене-фене и слухать не станет.

— А ты заставь его. Ты — ветеран! Он должон с тобой считаться! А не пойдешь, дядя Анисим, помяни мое слово, наложу на себя руки.

— Че не дело-то несешь! — испуганно вскрикнул Анисим Петрович. — Я такое не уважаю. Конечно, как гнать тебя? Ты всю жизнь тута. Куда пойдешь-то? Здесь у тебя и дом, и хозяйство, с собой не унесешь…

— Ну! — плачущим голосом закричал Игнаша и швырнул панамку на стол. Водка все больше разбирала его. — Я ж у него прощения просил, в ногах валялся. А он не уважил. Выгнал! Меня! Меня!

— Ты поправлялся после вчерашнего до прихода к Ростиславу или после? — строго спросил Анисим Петрович.

— Поначалу «до», а как выгнал, так уж «после». Баба-то узнает — что будет!

— А то и будет, что такого дурака вожжами бить надо. Ладно, иди проспись. Я схожу. Но заране говорю, толку может и не быть. Ростислава бутылкой не купишь. Только если на жалость бить, но не знаю, есть ли она у него к таким, как ты.

— Да на таких, как я, только и выезжают. Куда ни пошли, пойду. Так и скажи ему, я — покорный.

— Ладно, иди. Да не болтайся по деревне, а то еще чего навыкомариваешь.

— Не, я смирный, да и с кем тут драться-то? Не с кем… Ладно, пойду. Вот только закурю и уйду.

Он закурил и, забыв панамку, ушел.

Анисим Петрович, не торопясь, напился чаю, пожалел, что остался чуть ли еще не полный самовар кипятку, и в какой раз подумал: «Видно, так одинокому и придется вековать до последнего дня. Старушку бы какую, хоть для запаху…» В доме было тихо. По полу перебегали от солнца и листвы легкие тени. Жмуря на них зеленые глаза, лениво лежала рыжая кошка. Старик убрал посуду, смахнул со стола крошки и, оглядев себя, направился в контору.

Легкий ветер слабо шевелил густую, еще плотную зеленую листву на тополях, осыпал позолоченную с берез. Скворцы тысячными стаями с шумом проносились над домами. Чудское в своем необъятном просторе плавилось под солнцем. «Порыбалить бы, — подумал Анисим Петрович, — что-ничто, а окунь сбивается в кучу. Самая ловля». Он подумал так, может, и потому, что, проходя мимо Нюшиной избы, уловил сильный запах жареной рыбы. Видно, подгорела у старой — прозевала. Знать, где-то разжилась рыбкой. Ну да она всегда не в накладе. К ней ничья тропа не зарастает. И рыбаки заглядывают. За водку судака кинут, не то что плотицу или окуня. Пойти узнать: где разжилась? Да нет, навряд скажет. У нее клещами слово не вырвешь. И тут Анисим Петрович увидал Репья.

— Что, к Ростиславу идешь за племяша хлопотать? — еще не дойдя, закричал он.

«Во, дьявол, все знает!» — подумал Анисим Петрович и сказал:

— А что, надобно посодействовать. Кто еще, кроме меня, за него вступится. Ты-то не станешь?

— Не-ет, мне это ни к чему. Всех мух с улицы не перебьешь. И нет той травы, которую бы мои ножки не топтали. — Сказав это, Репей пытливо взглянул на Анисима Петровича и спросил: — Поди-ка, рыбки хочешь?

«Вот, дьявол, и об этом знает!» — с досадой подумал Анисим Петрович, но виду не подал, приветливо сказал:

— Ну ты не гад, а отгадчик. Прямо в точку попал. Не знаешь, у кого бы рыбкой разжиться?

— А чего тут знать. Нынче ночью колхозные сети полоснули. Оттуда и рыбка. Говорят, подходяще взяли. Участковый приезжал с Федотовым. Нюхали. Да рановато. А как уехали, так по всей деревне понесло жарехой.

— Так у кого бы рыбкой-то разжиться?

— Да, слышь, у твоего Игнашки-то вся лодка в слизи и чешуе!

— Так что, он, что ли, полоснул?

— Не, к этому делу он непричастный. Это уже установлено экспертизой. А ты иди, иди, покуда Ростислав не покинул свой кабинет. Но только знай, злой он на твоего Игнашку. Так кричал, аж стекла во всем доме звенели.

— Значит, допек. Да… Ну, а все же, где бы рыбки раздобыть?

— А ты спытай участкового, может, он знает. А мне недосуг. Поди, старуха заждалась. Рыба-то, она, знаешь, вкуснее, когда сразу со сковороды. Была бы у тебя бутылка, так и быть — позвал бы, да ведь ты не пьешь. — Сказал и пошел боком, как петух перед дракой, победно вскинув голову.

«Вот ведь пустой человек! — с досадой подумал Анисим Петрович. — И я хорош. Нашел с кем разговаривать. Репей, он и есть Репей. А все же рыбки-то не мешало бы добыть…»

Егоров сидел мрачный. Только что звонили из райкома. Вызывают на бюро. А что сделаешь, если всего один комбайн работает, да и то — спасибо Карпову. Порядочный человек оказался, так что, может, и сена придется ему подбросить за старание. А второй комбайн на простое — заболел комбайнер, и поставить взамен некого. Беда, просто беда! Все труднее становится работать в деревне. А спросу не меньше. Наоборот, все больше требуют. Все строже спрашивают. И почему это так? Будто не знают, не видят сами, что творится в деревне. Если бы только от него зависело…

В эту минуту и просунул голову в дверь Анисим Петрович. Просунул голову, вошел и еще в дверях снял кепку, поклонился.

Егоров посуровел, вспомнив о том, что Анисим Петрович приходится Сиплину дядей, и догадываясь, о чем