Над вязами, розовевшими в лучах заходящего солнца, маленькие из-за дальнего расстояния, кружили беспокойные грачи – там разместилась птичья колония.

На все возражения отца Киприана – быть может, сторговать лодку у кого-нибудь – Добрыня отвечал одно и то же:

– Лодку не сторгуем, а беду на себя накличем непременно. Изловят и сволокут в приказную избу для опознания. Не умрут с голоду казаки, сыщут на чем рыбу ловить, не одна на всю крепость. Да и много ли целковых заработали мы с Илейкой?

Отец Киприан отмахнулся – и не ждал он многого за труды Добрыни и Ильи. Благо и то, что приютили и кормили исправно. И все же несколько целковых мелкой монетой серебра и меди он за лечение больных казаков и работных поднакопил. И Емельян Куркин на расходы пожертвовал пять новых рублей серебром: их надо сберечь на крайний день, до Алтайского Камня.

Нет, не греха за воровство страшился монах, сговаривая Добрыню, потому как не для прихоти своей берут они чужое, но для божьего дела. Страшился потерять Добрыню – не подстерегли бы казаки, побьют до смерти на месте кражи.

Остерегаясь быть замеченным казачьими дозорцами с четырехугольной вышки, обошли крепость северной опушкой и затаились в зарослях краснотала, прислушиваясь к шелесту осоки в близкой заводи и к грачиному гомону – что-то долго умащивались на гнездах деловитые обитатели вязов.

Часа через два на темной глади реки показалась с виду пустая лодка. Ее несло течением вдоль южного берега, укрытого тенью обрыва. Когда лодка пересекла светло-желтую лунную дорожку, отец Киприан тихо окликнул:

– Добрыня!

Над бортом лодки поднялась голова в темной мурмолке. Отец Киприан, хорошо видимый в лунном свете, вышел из-за вяза и поманил к себе. Добрыня сел на весла и несколькими сильными гребками подогнал лодку к берегу. Подал руку сначала монаху, потом Илейке. Иргиз после некоторого колебания запрыгнул на нос сам и уселся, озираясь на оставленный берег, внюхиваясь в запах речной воды и мокрых трав.

– Греби с богом, Добрынюшка, – поторопил отец Киприан, устраиваясь поудобнее на задней скамье у кормового весла. – Не кинулись бы в угон.

– До утра не хватятся, а за ночь уйдем далеко, только верховые смогут догнать. Ну да что ни то придумаем по дороге.

До рассвета греб Добрыня напересменку с Илейкой. Плескались весла, журчала под днищем вода, уходили за корму кусты и темные заводи, заросшие камышами и густой осокой, исчезали во тьме ночи нависшие над водой деревья с темными гнездовьями на полуголых еще ветках.

Утром приткнулись к берегу под ивами. Лодку оставили в зарослях камыша, а сами отошли на день поодаль в кусты – если казаки пойдут на конях по течению реки, пусть думают, что кто-то попользовался их добром, а потом бросил за ненадобностью.

Минул день, никто в погоню за ними не пустился. Побродимы осмелели, вернулись под ивы и вновь плыли ночь, поочередно меняясь на веслах. Илейка, однако, долго грести не мог – руки не столь сильные, да и волдыри на ладонях вот-вот набьются без привычки. Добрыня оберегал отрока – пусть привыкает постепенно.

Туманной ночью прошмыгнули мимо большой Троицкой крепости, которая пользовалась у беглых весьма дурной славой: здесь, у ворот Сибири, нередко перехватывали тех, кто рисковал зайти в крепость в надежде прикупить продовольствие перед дальней и нелегкой дорогой.

– Пронес господь, – прошептал отец Киприан, когда сторожевые башни крепости остались за кормой.

На другую ночь оставили позади Ключевский редут. Дозорный солдат сквозь продолговатое окошечко в башне высунул голову и смотрел на реку, по которой скользила лодка, освещенная ярким лунным светом. Смотрел без особого интереса – мало ли кто по весеннему бездорожью пользуется водным путем для поездки. Его дело за степью доглядывать, чтобы конные ватажки киргиз-кайсаков не проскочили неожиданно на север да не пограбили ближние поселения государственных крестьян.

К полудню, когда Ключевский редут остался в десятке верст позади, выбрали удобное место и пристали. Сначала пустили на берег Иргиза. Пес пробежал по отлогому месту раз-другой, выбрал куст, пометил его, заглянул в ближний лес. Через малое время, ничем не выказывая беспокойства, он возвратился к лодке. Стоял, помахивая хвостом, словно говорил: «Ну что же вы? На земле так удобно бегать!»

– Теперь и мы сойдем, братие, – решил отец Киприан, подхватил длинные полы рясы и неожиданно легко для своего возраста сиганул на берег. Оставляя заметные вмятины на мокрой глине, следом за ним прошел Добрыня. Сварили в чугунке гречневую кашу и, доверившись Иргизу, пригретые солнцем, уснули на постеленном рядне под грачиный крик в ближнем лесу.

Проснулись, когда солнце шло уже на закат, а из сырых и холодных суходолов к реке тянулся бесшумный, как опытный дозор впереди войска, вечерний туман. Добрыня оттолкнул лодку от берега и снова сел за весла.

– Нут-ка, со свежими силами! А то и кормить нас не за что будет, не так ли, Иргиз? – пошутил Добрыня и занес весла для гребка. Пес шевельнул ушами, но смотрел все так же вперед, как будто ждал с часу на час появления за поворотом родного подворья.

Каракульскую крепость миновали через четыре дня, ближе к вечеру. Дозорный с невысокой рубленой башни и на этот раз даже не окликнул их. В тишине побродимы различили, как за частоколом звонили в церквушке к вечерней службе, дружно обнажили головы и размашисто перекрестились. И снова за весла.

Справа, совсем близко от берега, там, где река делала крутой изгиб, неожиданно высветились яркие огни трех костров. Останавливаться было уже поздно, и отец Киприан направил кормовым веслом лодку ближе к берегу.

– Тише веслами, брате Добрыня, – прошептал отец Киприан. Он всматривался в костры и неясные фигуры около них, ломал голову – что за людишки? Рыбаки? Но почему так далеко от крепости и где их лодки со снастью? И на киргиз-кайсацкое становище не похоже. Округлых юрт не видно, да скотоводам со своими стадами здесь и делать еще нечего: снег по оврагам сошел недавно, свежая трава только-только начала пробиваться из-под прошлогодней, и то лишь в местах, прогретых солнцем.

Неужто лихой, шатающийся народец?

– Опусти весла, – снова прошептал отец Киприан, повернулся на кормовом сиденье, всматриваясь во тьму.

Уже почти поравнялись с высокими кострами. Человеческие фигуры на черном срезе берега теперь четко выделялись на фоне серого южного небосклона – длинные кафтаны, привычные глазу головные уборы. Однако не похоже на обозников, заночевавших в пути, – нет телег, не видно и стреноженных коней поблизости.

– Эй! – прокатился вдруг над водой зычный окрик, и отец Киприан вздрогнул, резко качнулся. Чтобы не упасть, вцепился правой рукой в сиденье. Крик повторился, злой и властный:

– На лодке! А ну – живо к берегу чальте! Да безпротивно чтоб!

Над обрывом – будто огромная каменная глыба – возник человек. Он вглядывался в темноту: луна только что взошла и едва оторвалась от горизонта, отчего тень высокого обрыва накрыла речную гладь. Побродимы смолчали на окрик нежданных досмотрщиков.