– Ах, Маджи, ведь ты же обещала… А что это у тебя с лицом?

Фрэнк вышел на середину комнаты, вытирая лицо полотенцем.

– Эгнис, мне нужно кое-что рассказать тебе. В даун-тауне вспыхнула ссора. У меня был такой изнурительный день… Нервы ни к черту, подвели. Что скажешь, если я сообщу тебе одну неприятную новость?… Я подписал контракт с театром бурлеска.

– Ну и что? Очень хорошо, – невозмутимо отреагировала Эгнис. – Нам ведь нужны деньги. И сколько?

– Стыдно сказать… двадцать баксов в неделю…

– Что ты, я так рада… А я-то думала, что произошло нечто ужасное. Может, Маджи теперь возобновит уроки.

– Если только будет послушной девочкой и не станет тратить свое время на чтение непристойных журнальчиков.

Маджи дрожала всем телом, как холодец, чувствовала, как ее прошибает холодный пот. Она побежала наверх, в ванную комнату, заперла дверь на два поворота и, наклонилась над унитазом. Ее вырвало. Потом она долго сидела на краю ванны. Она думала только об одном – о побеге. Однако никак не могла на это решиться.

На Рождество друзья Фрэнка нашли ей работу – роль в какой-то детской пьесе. Она получала по двадцать пять долларов за каждое представление и вскоре стала любимицей всех светских дам. От такого повышенного внимания ей становилось неловко. Ее чуть не застукали с мальчиком, который играл в этом спектакле рыцаря, за одним из старых задников, где они с ним занимались любовью, когда в театре было темно и шла репетиция.

Теперь ей было невыносимо жить в одной комнате с Фрэнком и Эгнис. Она ненавидела их обоих. По ночам просыпалась в своем закутке душной комнаты, прислушивалась. Они, конечно, старались все делать потише, чтобы она ничего не слышала, но как только до нее доносился слабый скрип пружин старой расшатанной кровати, на которой они барахтались, она уже не могла спать, слух ее невольно напрягался и у нее перехватывало дыхание. Она становилась вредной, язвительной, все время пикировалась с Эгнис и никогда не делала того, что та требовала. Ее было так легко довести до слез.

– Пропади ты пропадом, мерзкий ребенок! – причитала она, вытирая слезы. – Я не могу ничего с ней поделать. По-видимому, небольшой успех в театре так вскружил ей голову.

В ту зиму она все чаще замечала Индейца у двери его смотрового кабинета, когда проходила мимо по коридору. Он стоял, смуглый, крепкий, жилистый, в своем белом халате, всегда не прочь поболтать с ней, показать ей какую-нибудь картинку или вообще обратить на себя ее внимание каким-либо иным способом. Он даже предложил бесплатно полечить ее, но она только насмешливо глядела в его необычные черно-синие глаза и подшучивала над ним. Но однажды, когда у него не было пациентов, она вошла к нему в кабинет и, не говоря ни слова, села ему на колени.

Но больше всех в их доме ей нравился один парень, кубинец Тони Гарридо. Он аккомпанировал на гитаре двум южноамериканцам, которые танцевали максикс в ресторанчике на Бродвее. Она часто встречала его на лестнице, знала все о нем и возомнила, что сходит по нему с ума задолго до того, как они впервые разговорились. Он такой молодой, почти юный, у него большие карие глаза, гладкое овальное лицо, кожа на щеках с легким кофейным оттенком, крупные продолговатые скулы. Интересно, а какого цвета у него тело? Такого же? У него были застенчиво-вежливые манеры, низкий голос, как у взрослого мужчины. Впервые он заговорил с ней однажды весной, вечером, когда она стояла на крыльце, мучительно раздумывая о том, что бы ей предпринять, только бы не подниматься к себе, в их комнату. Она знала, что он тоже неравнодушен к ней. Она подшучивала над ним, однажды спросила, чем это он красит свои ресницы, отчего они у него такие черные-черные? Тем же, чем пользуется и она, ответил он, тем, что делает ее такой красивой, такой золотистой. Не хочет ли она пойти с ним поесть мороженого с содовой? После кафе-мороженого они пошли на Драйв. Он хорошо говорил по-английски, правда, с чуть заметным акцентом, который делал его речь такой своеобразной. Вскоре они перестали подначивать друг друга, и он с серьезным видом стал жаловаться ей, как скучает по Гаване и как ему безумно хочется вырваться отсюда, из Нью-Йорка, а она рассказала ему о своей ужасной жизни, о том, как все мужчины в их доме так и норовят ее ущипнуть, прижать на лестнице, что ей до чертиков надоело жить в одной комнате с Эгнис и Фрэнком и что, если ничего не изменится, у нее только один выход – броситься в реку с камнем на шее. Ну а что касается Индейца, то она никогда не позволит ему дотронуться до нее и пальцем, пусть он окажется хоть самым распрекрасным человеком на земле.

Наступало время прощаться, так как Тони нужно было идти на работу в ресторанчик. Вместо ужина они снова съели по порции мороженого с содовой. Когда они с ним выходили из кафе-мороженого, какая-то женщина сказала подруге:

– Ты только посмотри, какая красивая молодая парочка!

Она летела домой как на крыльях.

Само собой, Фрэнк с Эгнис подняли по этому поводу ужасный шум. Эгнис плакала, а Фрэнк громко орал и так завелся, что обещал поколотить этого черномазого, если он хоть пальцем дотронется до красивой чистокровной американской девушки. Маджи в ответ орала, что будет делать то, что ей заблагорассудится, и обзывала его всякими оскорбительными словами, какие только приходили ей на ум. Лучше всего для нее в такой накаленной обстановке было выйти замуж за Тони и убежать с ним на Кубу.

Тони, кажется, совсем не нравилась идея семейной жизни, но она прибегла к хитрой уловке. Как только в полдень Фрэнк уходил на работу, она поднималась к Тони, в его маленькую спаленку, будила его, нежно его ласкала, дразнила своим красивым телом, доводила до отчаяния. Ему страшно хотелось овладеть ею, но она ему этого не позволяла. В первый раз, когда она отбила его атаку, он сильно расстроился, заплакал и сказал, что расценивает такое ее поведение по отношению к нему как оскорбление; на Кубе женщины никогда так не поступают. «Впервые в жизни женщина отвергла мою любовь», – печально констатировал он.

Маджи ответила, что ей наплевать, что она ничего ему не позволит, покуда он на ней не женится и они не уедут из этой вонючей дыры. Наконец она его доконала своими соблазнами, и он согласился. Она тут же сделала себе красивую высокую прическу, надела платье, в котором выглядела совсем взрослой женщиной, и они поехали на метро в брачную контору.

Они чувствовали себя ни живыми, ни мертвыми, когда им пришлось убеждать чиновника в том, что жениху – двадцать один, а невесте – девятнадцать, но все, слава Богу, обошлось.

Она украла деньги из кошелька Эгнис, чтобы заплатить за разрешение.

Однако им пришлось ждать несколько недель до истечения срока контракта Тони, и ей казалось, что она с ума сойдет от этого томительного ожидания. Но вот однажды в мае, когда она, постучавшись, вошла в дверь его спальни, он показал ей две купюры по сто долларов, которые ему удалось накопить.

– Все, сегодня у нас свадьба… А завтра уезжаем в Гавану. Там можно заработать кучу денег. Будешь танцевать, а я петь и играть на гитаре! – И для большей убедительности он побренчал своими тонкими пальцами по воображаемому инструменту.