Фрэнк Мандевилл обычно спал до полудня. Эгнис с Маджи приходилось довольно рано завтракать одним, и они осторожно перешептывались, чтобы его не потревожить, не разбудить. Они вместе смотрели через окно вниз, на улицу, на грузовики, экипажи, фургончики, а Эгнис рассказывала Маджи о театральных спектаклях, однодневных гастролях, о том, как она счастлива, потому что ведет теперь такую веселую, такую беззаботную жизнь, которую никак не сравнить с ее ежедневной нудной рутиной в Брод-Чэннел, о том, как она встретилась с Фрэнком Мандевиллем, когда он оказался на дне, ужасно хандрил и уже подумывал, не включить ли ему на кухне газ.

Он приходил к ним в пекарню каждый день, обычно часа в два дня, когда там уже не было посетителей, чтобы перекусить. Он жил неподалеку, на углу Сто четвертой улицы. Когда у него в кармане не осталось ни гроша, она сама платила за его завтраки и очень его жалела, а он, хотя и безработный, всегда вел себя как истинный джентльмен, а когда у него начался плеврит, угрожавший перейти в туберкулез, то она, такая одинокая и несчастная, решила наплевать на всех, на то, что о ней подумают, и переехала к нему, чтобы ухаживать за больным, да так с тех пор у него и осталась, и теперь вот они для всех друзей мистер и миссис Мандевилл, а он зарабатывает большие деньги, играя в своем мюзикле. Маджи расспрашивала о его партнерах – о Флориде Шварц, крупной женщине с грубым низким голосом и золотисто-каштановыми волосами, об этом ужасном восемнадцатилетнем молодом человеке с осиной талией, который вообще не обращал никакого внимания на нее, Маджи. Хиропрактика, жившего внизу, под ними, все называли Индейцем, и он был любовником Флориды, поэтому все они и оказались в его доме.

– Люди сцены все с причудами, – говорила Эгнис, – но у них просто золотые сердца.

Днем в передней комнате, где стояло пианино, они репетировали мюзикл Мандевилла. Актеры играли на разных инструментах, распевали песенки, а Манни, сценическое имя которого было Эдди Келер, исполнял какой-то эксцентрический танец и ловко подражал Хейзл Дауну. Все это казалось Маджи каким-то чудом, и она чуть не умерла от охватившего ее восторга, когда вдруг однажды за ужином, доставленным им из кулинарии, Мандевилл сказал, что ребенку нужно брать уроки пения и танца.

– Напрасная трата денег, Фрэнк, – сказал Манни, обгладывая куриную ножку.

– Манни, думай, о чем говоришь! – огрызнулась Флорида.

– Ее отец в прошлом неплохо пел и танцевал, – робко вступилась за своего прежнего мужа Эгнис.

В Нью-Йорке все строили свою карьеру, почему же она, Маджи, должна быть исключением? Теперь она каждый день ходила по Бродвею в студию, расположенную в том же здании, что и «Линкольн-сквер театр». В октябре там две недели подряд шел мюзикл Мандевилла. Почти каждый день после уроков за ней заходила Эгнис, и они, подкрепившись сэндвичем и стаканом молока в молочной, шли смотреть представление.

Эгнис всегда с восторгом отзывалась о миссис Шварц – какая она молодая, какая красивая на сцене и какой печальный, исполненный собственного достоинства Фрэнк, когда он выходит из-за кулис в своей накидке.

Зимой Эгнис тоже нашла себе работу – теперь она заправляла в артистическом кафе между Бруклином и Семьдесят второй улицей, вместе с мисс Фрэнклин, рыжеволосой дамой, теософкой, которая вложила в предприятие свой капитал. Им обеим приходилось там много работать, поэтому они с Маджи виделись только по вечерам, когда Фрэнк, Флорида и Манни, перекусив что-нибудь на скорую руку, бежали в свой театр на спектакль.

Они играли мюзикл Мандевилла в Ньюарке, когда Маджи впервые в своей жизни вышла на сцену. Она появлялась в середине спектакля «Все это умеют» с обручем, в голубом муслиновом платьице, которое ей не нравилось, потому что в нем она казалась совсем крохой, не старше шести лет, а на сцене нужно выглядеть достаточно взрослой. Она катала обруч по сцене, потом исполняла несколько па рэгтайма, потом поклон, как учили в монастыре, – и убегала за кулисы.

Фрэнк все время заставлял ее репетировать свою сцену. Довольно часто на репетициях она вдруг начинала «плавать» – уж больно язвительные замечания кидал в ее адрес этот противный Манни.

Ожидая вызова на сцену, Маджи трусила, ее сердце громко стучало в груди, но все кончилось так быстро, что она и понять толком ничего не смогла. Она выбежала из мрачных темных кулис на ярко освещенную сцену. Ее предупредили, чтобы она не смотрела на публику. Только раз она бросила взгляд в этот черный зев зала, на ряды бледных, словно чуть напудренных лиц и тут же забыла пару строчек своей песенки, скомкала всю свою сцену, а прибежав в свою уборную, горько расплакалась. К ней пришла Эгнис, пыталась ее успокоить, говорила, что все прошло очень мило, что Фрэнку понравилось, он все время улыбался, глядя на нее, Маджи, и даже этот гадкий Манни воздержался от своих обычных наглых комментариев. В следующий раз, когда она выходила на сцену, сердце у нее уже не колотилось так бешено. Все, что она делала на сцене, любая мелочь, вызывала ответную реакцию со стороны этих расплывчатых рядов бледных лиц. К концу недели ей уже сопутствовал такой успех, что Фрэнк решил перенести сцену поближе к финалу.

Флорида Шварц сказала, что имя Марджери – это слишком вульгарно и не подходит для сцены, и ее тут же переименовали в Маленькую Марго.

Всю зиму и все лето они гастролировали. Приходилось спать в «пульманах», в отелях. Они побывали в Чикаго, Милуоки, Канзас-Сити и еще во многих городах, так что Маджи и не могла упомнить их все. С ними поехала и Эгнис, теперь уже в роли реквизитора. К тому же она обеспечивала транспорт для актеров, сама таскала их вещи, заботилась обо всех. Она всегда что-то стирала, гладила, готовила суп из консервов на спиртовой плитке. Маджи иногда было стыдно за нее. Как бедно она одета по сравнению с Флоридой Шварц! С ней рядом и показаться-то на улице неудобно. Когда она встречалась с другими девушками, выступающими на сцене, и они спрашивали, кто ее кумир в театральном мире, она не задумываясь отвечала: Фрэнк Мандевилл.

Началась война, и труппа мюзикла Мандевилла вернулась в Нью-Йорк в поисках новых контрактов. Однажды Фрэнк поделился с ними своими планами: сделать их спектакль настоящей сенсацией, переделать его в оперетту. Такая мысль пришла ему в голову после того, как он крупно поссорился со Шварцами из-за начавшейся войны. Фрэнк в разговоре упомянул, что Мандевиллы происходят из знаменитого рода французской знати, а все немцы – варвары и свиньи и понятия не имеют, что такое настоящее искусство. Шварцы страшно обиделись и в ответ сказали, что все французы – дегенераты, что им нельзя доверять никаких финансовых дел, и что он, Фрэнк, наживается на них, Шварцах. Они подняли такой гвалт, что соседи стали громко стучать им в стену, и даже из подвала поднялась какая-то дама с лицом, похожим на морду верблюда, в домашнем халате с большими красными и голубыми маками, в бигуди, чтобы призвать их к порядку. Эгнис расплакалась, а Фрэнк визгливым голосом потребовал, чтобы они немедленно вышли из его комнаты и чтобы больше здесь ноги их не было. А Маджи только хихикала, наблюдая за этой бурной сценой. Чем больше Эгнис ругала ее, тем неуемнее она смеялась, никак не могла унять этот нервный приступ, Она успокоилась только после того, как Фрэнк ласково обнял ее и долго гладил по головке, вытирая ладонью капельки пота с ее лба. Ложась в кровать, она чувствовала, что позывы к смеху не прекратились до конца, и ей трудно дышалось, так как резкий запах лавровой воды и египетских сигарет, которого она нанюхалась, прижимаясь к груди Фрэнка, все еще щекотал ноздри.