— Я имею в виду следующее, — с крайней суровостью продолжал князь. — Если ты скажешь нечто подобное тамошнему патриарху, — он махнул рукой в сторону Константинополя, — если ты осмелишься повторить те же слова перед судом, собравшимся судить тебя за ересь, тебе и самому придется претерпеть муки распятия или же тебя бросят на съедение львам.

Послушник выпрямился во весь свой немалый рост и с жаром ответил:

— Ведомо ли тебе, когда смерть обретает сладость сна? Я отвечу. — Лицо его озарил явственно видимый свет, причем проникал он не сквозь узкую бойницу. — Это происходит тогда, когда мученик принимает ее, зная, что подушкою под его головой служат обе длани Господа.

Князь опустил глаза, ибо спрашивал себя: будет ли и ему дарован столь сладкий сон? После, вернувшись к своей обычной манере, он произнес:

— Я тебя понял, Сергий. Вряд ли кто еще в этом мире, хоть в западном его пределе, хоть в восточном, сможет понять тебя лучше. Длани Господа у меня под головой, приди, о смерть! Будем друзьями.

Сергий пожал протянутую руку.

В этот момент под дверью послышался какой-то шум, в нее чередою вступили слуги с зажженными светильниками, коврами, столом, табуретами, кроватями и постелями — за очень короткий срок комната приобрела вполне жилой вид. Князь, теперь удовлетворенный почти всем, дожидался лишь ответа от Мирзы, и, когда его беспокойство по поводу молчания последнего достигло предела, явился паж в сверкающем облачении и возгласил:

— Эмир Мирза!

Услышав весть о приходе Мирзы, князь занял позицию в центре комнаты, где свет был ярче всего. Черная бархатная накидка ярко контрастировала с белыми волосами и бородой, он имел вид загадочного индийского вельможи, для которого оккультные силы природы — знакомцы, а звезды — провозвестники и друзья.

Щеки Мирзы оказались не столь загорелыми и обветренными, как в день нашей первой с ним встречи, когда он вел караван в Мекку; в прочем же он не изменился. Подобно своему повелителю Магомету во время встречи на причале, он был облачен в легкую гибкую кольчугу. У пояса висел кинжал, а в знак особого доверия к князю плоский стальной шлем, его головной убор, свободно свисал с левой руки, — возможно, впрочем, голову он обнажил для того, чтобы помочь старому другу себя опознать. Пристальный взгляд князя он выдержал с неподдельным удовольствием, взял приветственно протянутую руку и почтительно ее поцеловал.

— Прости, о князь, если первое же мое приветствие примет форму упрека, — проговорил Мирза, отпуская руку. — Почему ты заставил нас ждать так долго?

Лицо князя приобрело строгое выражение.

— Эмир, доверяясь тебе, я запечатал твои уста.

Эмир густо покраснел.

— Достойно ли рыцаря выдавать тайну? Кому ты ее раскрыл? Многие ли дожидались моего прихода?

— Умоляю, будь милосерден.

— Звезды не позволяют. Из-за тебя я выгляжу кознодеем в их глазах. Я бы простил тебя, когда бы ты мог заверить меня в их прощении!

Эмир поднял голову и, жестом выразив несогласие, собирался ответить, однако князь продолжал:

— Чекань мысли свои монетой италийских слов, ибо, если нас подслушают, я нарушу закон так же, как и ты.

Мирза бросил торопливый взгляд на Сергия — тот все молился у бойницы, а также на Нило; после этого он обвел комнату критическим взглядом и произнес по-итальянски:

— Мы находимся в замковой тюрьме — возможно ли, чтобы ты был пленником?

Князь улыбнулся:

— Комендант отвел сюда и меня, и моих друзей; все эти удобства были присланы задним числом — со словами, что лучшие комнаты заняты воинами.

— Он еще пожалеет об этом. Мой повелитель скор на расправу, а уж я, о князь, ему об этом доложу, будь уверен. Впрочем, вернемся к нашему разговору. — Мирза умолк и пристально глянул князю в глаза. — Справедливо ли твое обвинение? Выслушай меня и суди, исходя из моих побуждений. Вернувшись из паломничества, я предстал перед своим повелителем, принцем Магометом, я увидел, что он стал если не выше ростом, то величественнее статью, и я поцеловал ему руку, гадая, не явился ли какой слуга Всеблагого, ангел или странствующий джинн, раньше меня и не шепнул ли ему то, что поведал мне ты, говоря от имени звезд. Когда мы оставались наедине, он требовал от меня рассказов о странах, которые мы видели в пути, о встретившихся нам людях, о Медине и Мекке и прочих святых местах; он говорил, что не успокоится, пока я не передам ему все слова, услышанные в пути, все, от призывов к молитве до проповеди хатыба. Когда я ответил, что не слышал проповеди, не видел ни проповедника, ни его верблюда, он спросил почему, и — что мне еще оставалось, князь? — я рассказал, как безжалостное Желтое поветрие гналось за нами по пятам, как оно настигло меня, как я свалился замертво у края Каабы и кто спас меня в тот момент, когда душа моя отлетала. Последние слова направили его внимание к тебе. Мои попытки обойти эту тему лишь раздразнили его любопытство. Отвлечь его или ответить отказом было немыслимо. Он настаивал, понуждал, угрожал. В итоге я рассказал ему все — о том, как ты присоединился к хаджу в Эль-Хатифе, о твоем титуле и свите, о том, что ты следовал сзади, о сотнях несчастных, спасенных тобой от чумы, о нашей встрече в Эль-Зариба, твоем гостеприимстве, твоей осведомленности во всем, что касается великого Пророка, о твоей мудрости, превосходящей мудрость всех прочих. Чем больше я говорил, тем сильнее он тобой восхищался. «Воистину добродетельный муж!» «Какая отвага!» «Какое щедролюбие!» «Сам Пророк!» «Быть бы мне на твоем месте!» «О глупый Мирза, как ты мог отпустить такого человека!» Он то и дело прерывал мой рассказ подобными восклицаниями. Через недолгое время речь зашла и о нашей встрече в шатре. Он потребовал пересказать, о чем мы с тобой говорили, — что именно ты произнес, слово в слово. О князь, если бы ты только знал его! Если бы ты знал, какая душа у него в груди, каких вершин знания ему удалось достичь, каким он наделен благоразумием, ловкостью, волей, как дневные грезы преследуют его и во сне, к каким он готовится подвигам, сколь сильны и глубоки его страсти, его восхищение героями, его решимость сделать так, чтобы имя его прогремело на весь мир, — о, если бы ты знал его, как знаю я, любил его столь же сильно, учил верховой езде и владению мечом и копьем, получил от него обещание разделить с тобой грядущую славу, сделай ты его чаяния такой же частью себя, как и его, — смог бы ты, о князь, сохранить тайну? Ведь это подлинное откровение! Древний Восток пробудится и пойдет войной против Запада! Константинополь обречен! А он — тот вождь, которого судьба только и дожидается! И ты еще называешь мою слабость предательством! Возьми свои слова обратно, о князь!

Лицо слушателя, внимавшего словам, которые Мирза говорил в свою защиту, достойно пристального изучения. Он понимал, что его наигранная суровость достигла цели: из уст человека, близкого к Магомету, он получал крайне необходимые ему сведения; после такой подготовки предстоявший разговор несложно было продумать заранее. Однако, дабы Мирза не подумал, что его так уж просто разжалобить, князь мрачно произнес: