– Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак – дурак! – Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. – Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит всё! – Говорил и сам удивлялся: откуда это у него? Но свято верил в то, что говорил.

К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внес в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.

Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».

И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».

А через минуту – шлеп! – ответ: «Приеду в субботу утром. Жди!»

Митька крутился по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем вертела: мол, совсем рехнулся. И мать как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да еще соседка, тетя Нина, пришла, обругала ее за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль, скорее всего, от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо разбирался. Одно усвоил: тети-Нинин диагноз лучше. К тому же она все-таки фельдшер.

А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.

– Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.

– Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?

– Среда, – удивленно откликнулась та. – Ты что, в школу не ходишь?

– Почему не хожу? Хожу, да забыл! – засмеялся Митька. – Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.

Мать заскрипела кроватью, накинула халат и неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолку, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот – беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов и чаю попила. Бабуля – та вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили – пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало все больше. И у него, и у Люськи. Трудились как заведенные. Бабуля сквозь улыбку ворчала:

– Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!

В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье в общем-то немало.

Особенно ярко всегда вспоминался Новый год. На Митьку с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу елку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шел помогать матери готовить праздничное угощение. Отцу почему-то всегда очень шел передник. Как будто ему на роду было написано быть поваром. Митька в этот Новый год, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырех тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошел как-то наперекосяк. Взамен радости – слезы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроем уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.

Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил: мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.

– Ну как ты, пап? – само собой слетело с пересохших Митькиных губ.

– Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вас очень! – И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд.

Митька всегда считал отца человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось несладко. Справившись с собой, отец продолжал:

– Последнее время места себе не находил. Душа на части рвалась! – И потер рукой грудь, видно успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!.

– А чего не писал? – пытал Митька.

– Хотел, чтобы привыкли без меня. А может, чтобы я без вас!. Только не получилось!

– А родился у тебя кто?

Отец потупил взгляд, молчал, подбирая подходящие фразы. В конце концов решил сказать прямо, без обиняков:

– Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твое прочел, все внутри перевернулось!

Говорили как два взрослых, на равных. Будто не два месяца – два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевел стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму:

– Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея и правда припухла. Плачет часто. Как ребенок, ни с того ни с сего. И руки трясутся. Ты ее поддержи, ладно? – И тихо добавил: – Любит она тебя!

Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.

– Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не мое! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону.

Вот дела! А он-то, Митька, что? Бог, что ли? Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа:

– Дед бы простил… Попробуй найди слова.

– Ясно! – зачем-то потер шею отец. – Ты ее подготовишь или мне сразу в комнату войти?