— Боже правый! — воскликнула она. — О чем ты?..

— О грядущей войне с Францией, — продолжил Титженс. — Ведь мы же их естественные враги. И нам придется добывать себе хлеб либо грабежом, либо порабощением.

— Нет! — вскричала Сильвия. — Так нельзя...

— Придется! — проговорил Титженс. — Таково условие нашего существования. Мы — перенаселенная северная страна, находящаяся на грани разорения, они — богатые южане, численность которых сокращается. К 1930 году нам придется сделать то же, что сделала Пруссия в 1914 году. И наши условия будут точно такими же, как у Пруссии. А именно... Как же это называется?..

— Но ты ведь франкофил!.. Тебя даже считают французским агентом... Это-то и вредит твоей карьере!

— О, правда? — равнодушно спросил Титженс, а потом добавил: — Да, пожалуй... — А потом вновь заговорил, уже живее и задумчивее: — Интересным зрелищем будет эта война... Не то что пьяная драка с участием недалеких людей...

— Мама с ума сойдет! — сказала Сильвия.

— Не сойдет, — сказал Титженс. — Напротив, воодушевится, если доживет... Наши герои не станут напиваться вином и распутствовать; наши негодяи не останутся дома, чтобы бить героев в спину. Наш министр ватерклозетов не станет удерживать два с половиной миллиона мужчин на плацдармах ради того, чтобы их жены проголосовали за него на выборах, — вот первое из страшных последствий того, что женщины получили право голоса! Когда французы удерживают Ирландию и выстраиваются сплошной линией от Бристоля до самой улицы Уайтхолл, министра нужно казнить еще до того, как он подпишет бумаги. А еще нужно проявить великодушие по отношению к нашим прусским союзникам и братьям... Наш кабинет министров не должен возненавидеть их сильнее, чем ненавидит французов за их экономность, логическую силу, образованность и безжалостную практичность. Почему-то по отношению к пруссакам мы способны поступать подло, когда нам это удобно...

— Ради бога, хватит! — резко оборвала его Сильвия. — Еще чуть-чуть, и я поверю, что ты говоришь правду. Говорю тебе, мама с ума сойдет. Ее лучшая подруга — графиня Тоннерская Шато-Эро...

— Что ж, а твои лучшие друзья — Мед... Мед... Австрийские офицеры, которым ты возишь шоколад и цветы. Они ведь заварили всю эту кашу... Мы вообще-то с ними воюем, тем не менее нельзя назвать тебя сумасшедшей!

— Не уверена, — сказала Сильвия. — Порой мне кажется, что я теряю рассудок! — Она уронила голову на грудь.

Титженс с очень напряженным лицом всматривался в скатерть. Он бормотал:

— Мед... Мет... Кос...

— Знаешь стихотворение Кристины Россетти «Где-то там»? Начинается так: «Где-то там или здесь непременно есть...»

— Нет, прости. Все никак не могу плотно засесть за изучение поэзии.

— Прекрати! — воскликнула Сильвия, а потом добавила: — Тебе же нужно явиться в Военное министерство в 4.15, не так ли? А сейчас сколько времени? — Ей нестерпимо хотелось успеть сообщить ему жуткую весть до того, как он уйдет, ей нестерпимо хотелось оттянуть этот момент настолько, насколько возможно. Ей хотелось сперва поразмыслить о происходящем, а еще продолжать этот бессвязный диалог, иначе Кристофер может уйти из комнаты. Ей не хотелось говорить ему: «Погоди минутку, мне надо кое-что тебе сказать!» — кто знает, может, он сейчас не в настроении.

Титженс ответил, что еще и двух нет. Значит, у нее есть еще часа полтора.

Чтобы продолжить разговор, Сильвия сказала:

— Наверное, юная Уонноп делает перевязки или состоит в женской вспомогательной службе сухопутных войск. Что-нибудь такое.

— Нет, она пацифистка, — сказал Титженс. — Как и ты. Правда, не столь импульсивная, но, с другой стороны, у нее куда больше аргументов. Пожалуй, ее посадят еще до конца войны...

— Хорошо же тебе между нами метаться, — проговорила Сильвия. Ей отчетливо вспомнился разговор с великой леди по прозвищу Глорвина — хотя, надо сказать, прозвище не самое удачное. — Ты, наверное, все с ней обсуждаешь? — спросила она. — Вы же встречаетесь каждый день.

Она предвидела, что Титженс, возможно, задумается на минуту-две. Он довольно равнодушно сказал — она уловила один лишь смысл его слов, — что последнее время он каждый день пьет чай у миссис Уонноп. Миссис Уонноп переехала в Бедфорд-парк — это недалеко от Военного министерства: дойти можно за три минуты, а то и быстрее. Валентайн он видит самое большее раз в неделю. Они никогда не обсуждают войну — это слишком неприятно для юной девушки. Или, скорее, слишком больно... Он стал говорить все бессвязнее и бессвязнее...

Время от времени они разыгрывали подобную драму, ибо невозможно жить двоим в одном доме и не сталкиваться. И они оба начинали говорить: порой монологи их были долгими и вежливыми, каждый делился своими мыслями, а потом оба погружались в тишину.

С тех пор как Сильвия приобрела привычку уезжать в англиканские монастыри, что очень раздражало Титженса, ибо он терпеть не мог женские обители и считал, что члены разных общин не должны объединяться, она научилась уходить с головой в свои мысли. Вот и теперь она едва осознавала, что великан в мундире, Титженс, сидит за огромным обеденным столом, покрытым белой скатертью, в окружении книг... Перед ее глазами была совершенно иная картина и иные книги — книги мужа Глорвины, ибо знатная дама принимала Сильвию в его библиотеке.

Глорвина, мать двух самых близких подруг Сильвии, однажды послала за ней. Она желала — из добрых и весьма мудрых соображений — переубедить Сильвию в отношении ее воздержанности от любой патриотической деятельности. Она дала Сильвии адрес магазина, где можно закупить оптом готовые детские пеленки, которые Сильвия могла бы отдать в дар какой-нибудь благотворительной организации, сказав, что сшила их своими руками. Сильвия заявила, что ни за что не пойдет на такое, и тогда Глорвина объявила, что поделится этой идей с бедной миссис Пильсенхаузер. Глорвина сказала, что она каждый день придумывает, какие бы патриотичные поступки совершить несчастным богачам с иностранными фамилиями, корнями или акцентами...

Глорвина была дамой в возрасте, около пятидесяти, с острым, серым лицом, которое всегда казалось очень строгим, но, когда Глорвине хотелось показать свое остроумие или о ком-нибудь походатайствовать, на лице проступало доброе выражение. Они сидели в комнате, располагавшейся над садами Белгравии. В комнату проникал дневной свет, и тени, падавшие на Глорвину сверху, подчеркивали морщинки на ее лице, пепельный оттенок седых волос и одновременно суровое и приятное выражение лица. Это очень впечатлило Сильвию, которая привыкла видеть знатную даму только в искусственном свете...

— Глорвина, вы же не принимаете меня за несчастную богачку с иностранной фамилией! — воскликнула она.

— Моя дорогая Сильвия, дело не столько в вас, сколько в вашем муже, — проговорила она. — Ваши последние интрижки с Эстерхази[42] и Меттернихами[43] сильно по нему ударили. Вы забываете, что нынешние наши власти совершенно нелогичны...