С Евкой мы разговариваем раз в неделю — больше я не хочу. Тяжело. И вспоминать ничего не хочу. Даже хорошее. А уж про нынешнюю жизнь — вообще противно. У Евки осталось два зуба. На дантиста денег нет. Вставную челюсть не носит — сделала в поликлинике «за бесплатно», а носить не может. Все трет, все слетает. Уроды! Живет на пенсию и Петюнины подношения. Драгоценности давно проедены — да и попробуй сейчас продай! Всего ведь навалом. Смотрит телик, и эту муть мы с ней потом обсуждаем. Тоска. И еще всякие разговоры про бесконечные болячки: «Я, Лидка, разлагаюсь! Ты слышишь? Каждый день у меня что-нибудь отмирает! По кускам, по частям!» И на Евку смотреть тяжело: сидит беззубая куча и воет. И на себя тяжело смотреть… Отвратительно даже! Евка говорит, что надо все зеркала повыбрасывать.

Может, и так. Но надо ведь умываться, причесываться… Соцработник заходит, врач, медсестра. Педикюрша Тамарка…

Вот и все мое общество. Да… Вся моя нонешняя тусовка. Вся моя светская жизнь.

Ну и как это слушать? Договорились, что созваниваемся по понедельникам. Мне хватает. Я вообще сейчас много сплю. Она — наоборот, совсем не спит. А снотворное выписывают по крохам. Смотрит по ночам фильмы ужасов. Ужас! Еще любит поныть про детей: «Ох, Лидка! И зря мы с тобой не родили! Вот сейчас бы смотрели за нами! И были бы мы в чистоте и порядке». И давай вспоминать все наши аборты… И нашу абортессу придворную, Марью Степановну. Кошмар!..

Ненавижу я все эти разговоры! Что болтать, когда ничего не изменишь? И об этом, кстати, я никогда не жалела! Угробить свою жизнь на этих детей? Так хоть есть что вспомнить…

Раздражает она меня! А что делать? Люблю я ее, а раздражает. То ржет, то рыдает. Тяжело мне с ней…

Мне и с собой-то тяжело… Все тяжело. Такая вот жизнь…

Никогда бы и представить себе не могла — ни беспомощность свою, ни нищету. Хотя рядом с Евкой я — богачка. Пенсия у меня за Краснопевцева — вполне можно жить. И квартира! Она все советует: продай свои хоромы и доживай жизнь в достатке! Требует даже. Орет, что я идиотка. А мне хватает! Вполне. Это она мечтает о крабах, рокфоре, балыке и черной икре. О шампанском. А я всегда была к еде равнодушна — особенно к деликатесам. Наверное, сказалось голодное детство. Люблю все простое — картошку с селедкой, например. И мне довольно. Про тряпки и говорить нечего — вон, полный шкаф. Приволье для моли, Клондайк. Жрет там небось и радуется. А куда надевать эти тряпки? Раз в год в поликлинику на анализы? Смех, да и только! Поди, все истлело. Я туда даже не заглядываю. Еще Поля туда, в шкаф, обожала нафталину закинуть — тоннами прямо. Все боялась, что шубы мои моль пожрет. А мне наплевать! Приятного аппетита! И запах нафталина, кстати, я совершенно не выношу! Сколько раз просила ее: Поля, не надо! А ей все равно. Упертая была — жуть! Все по-своему, все.

Расстаться с квартирой? О господи! Да мне даже страшно подумать! Здесь — мой остров. Мое укрытие. Моя нора и мое спасение. Только здесь я чувствую себя защищенной. Только здесь мне спокойно и хорошо. А Евка орет: «Ну а потом? Когда ты преставишься… Кому это все? Государству? А так хоть на благотворительность отсыплешь — на том свете, глядишь, и зачтется! Церкви подбросишь — тоже в зачет».

Что мне церковь? Я в Бога не верю. Мама верила, да. Иконки держала, молилась втихую. А нам не привила — не то было время. Дед мой, мамин отец, был священником. Только умер совсем нестарым — от пневмонии. Мама рассказывала, что дед был слаб здоровьем, все время болел. Здоровьем слаб, а духом силен! Многих людей поддерживал, многим помог. А бабка моя, его жена, осталась одна… в сорок лет. Замуж больше не вышла, а ведь звали. Красивая была, очень — статная, высокая, стройная, с длинной косой. С глазищами в пол-лица. Королева!

Очень верующей была: посты соблюдала, Пасху справляла. Помню, как бабка моя пекла куличи — высокие, царственные. Правда, пустые… Что туда было класть? Ни изюма, ни цукатов — одни лесные орехи. И то, если были.

Пекла их в печи, а потом укрывала от нас, чтобы раньше времени мы их не трогали. А нам так хотелось!.. А уж когда разговлялись… Тут нам и раздолье! Помню, масла не было, и мазали мы их вареньем.

А потом бабушка умерла… Помню похороны и блины с кутьей — соседки готовили. Лежала она в гробу нарядная, строгая — платье в цветочек, белый платок. И очень красивая! Даже там, на смертном одре.

Вот тогда мы окончательно осиротели: не было папы, и не стало бабушки…

Храм, где служил мой дед, скоро закрыли — сделали там склад «сельскохозяйственной продукции». Запах стоял!.. Свекла гнила, капуста, картошка… Кладбище овощей!

После ареста папы совсем стало плохо. Тогда мы боялись, что заберут еще и маму. Я слышала по ночам, как мама вздыхает и плачет в подушку. Еще слышала, как она молилась. Иконку держала под подушкой — не дай бог, если найдут!.. Дочка священника все-таки…

Я часто думала: как повезло моему деду! Как вовремя он скончался и не дожил до ГУЛАГа.

Мамочка моя… Бедная, бедная. Ничего в жизни не видела — только тяжкий труд и беду. Я не помню, чтобы она смеялась. Чтобы радовалась чему-то. Чтобы хотела нарядиться, накрасить губы. Нет. После ареста папы она вроде как умерла. Была неживой, ко всему равнодушной.

Думаю, держалась на свете только из-за нас, из-за детей. Я и брат Коля. Мой младший брат. Хроменький, инвалид. Голова была светлая, а еле ходил. Дотянула нас мама кое-как и… скончалась. Часто мне выговаривала: «Лидочка, ты только Колечку не бросай! Обещаешь?»

Я обещала. Но… слова своего не сдержала.

Домик наш в Коломне я помню отлично: маленький, чуть кособокий, в два окна. Печка большая и шустрая — разгоралась быстро и весело. Щедро тепло отдавала. Две комнатки: главная — так говорила мама — и наша, детская, с братом. Мама много вязала — только этим, как сама говорила, и спасалась. Свяжет кофту, я поношу ее месяц и — распускает. Мне было жалко, я плакала. А она утешала: «Лидочка, ты не плачь! Мне так нужно, детка моя».

А что я тогда понимала? Я обижалась на маму.

Папу я хорошо помню. Мне было тогда три года. Запомнила его запахи — табака, чернил, деревянной стружки… Папа был рукастым, все делал сам — стол, стулья, буфет. Он тоже учительствовал — вместе с мамой историю преподавал. Тихий был, голоса не повышал. Книжки мне читал на ночь — сказки разных народов. Я это помню. Еще помню, как подтыкал одеяло: «Уютно тебе, Лидочка?»

По утрам варил кашу на завтрак. И смешно объявлял подъем — складывал руки и трубил, как в трубу.

Мама тогда еще улыбалась… Очень они любили друг друга. Помню, как обнимались втихую — от нас, от детей. Папа приносил ей цветы — обычные, полевые: васильки, ромашки. И мама радостно улыбалась.

Еще помню, как папа заводил патефон. Музыку он обожал! А мама просто лучилась от счастья…

А потом все отобрали, все изрубили в куски. Всю нашу жизнь. Все наше счастье. Такая судьба…

А Колечку я сдала в интернат. А как бы мы выжили? Как? Я — молодая девчонка. Мне надо учиться, работать. А тут — инвалид.