Рано утром я встала, принесла воды, умылась, напилась. И все наконец решила. Я не останусь здесь! Ни на день, ни на минуту! Я не хочу начинать все сначала здесь, в этом склепе. Я ухожу. И ухожу… навсегда!

В конце концов, Дина права! Я могу… попробовать, что ли? А вдруг получится, а? Вдруг все получится? Вдруг… Я имею на это право?

Я пошла в комнату Полины Сергеевны, нашла в ее ящике пару писем, сломанные золотые часики — подарок Королевы — и вышла прочь.

Тогда мне казалось, что навсегда.

Заперев дом, быстрым шагом я пошла к остановке. Решение мое было твердым: в Москву!

А что там получится — так это посмотрим! Хватит быть нюней, Лида! Хватит надеяться на справедливость! Хватит ждать подарков от жизни. Хватит верить, что все в руках судьбы. Твоя судьба — это ты! Твой характер, напор и уверенность. Только ты, и больше никто тебе не поможет. Хватит кукситься и обижаться! Теперь все решаешь ты! И в твоих руках вся твоя жизнь. И пусть ответят те, кто виноват… Кто сломал тебе жизнь. Пусть они тоже хлебнут…

Моя решительность придала мне сил.

Кто-то окликнул меня по дороге, но я не обернулась, только прибавила шаг. На остановке, слава богу, никого не было. Дождавшись автобуса, я уселась у окна и — отправилась в новую жизнь.

На остановке я забежала в буфет, схватила стаканчик кофе, два бутерброда и сладкую булочку. И теперь с наслаждением съела все это, запивая горячим, сладким кофе и… улыбнулась.

В этот момент я была уверена, что у меня все получится!

Нет, все-таки странная она, эта женщина. Определенно. Приехала, и что?.. Хотя, что здесь странного? Все сейчас рвутся в Москву. Говорят, там, на периферии, совсем нет работы. А как же село? В селе всегда есть работа. Без работы и села нет. Хотя, что я там знаю про сельскую жизнь? Столько лет убеждала всех, что я — коренная москвичка, что и себя убедила в этом. Из той, сельской или полусельской жизни — мы жили в Коломне, в своем частном домике, это я помню немного — мама вставала в пять утра, корову доить. Надоит и выгонит — ну, если лето. И встает к печи — готовить еду. Стоит и зевает — так спать хочется. А я сквозь сон слышу, как гремит котелок и постепенно по дому расползается запах пшена. Пшенная каша — ммм! Как я ее любила! Сладкая, на парном молоке! Мама кладет нам помногу — ешьте, до обеда ведь долго! К каше — лепешки. Ох, какая была вкуснота! Серые, липковатые, из грубой муки. А на вкус — лучше любого пирожного! Честное слово! Помню, в Париже нам подали круассан с шоколадом — конечно, божественно! Но мамочкины лепешки были вкуснее!

Масло было по праздникам. Мама говорила: «Баловство». Да и молоко от нашей коровы было нежирное — сливок снималось немного. А вот простокваша, сметана — пожалуйста! По воскресеньям завтрак был такой: стакан сметаны и хлеб. Ох, как же вкусно! Мама все время трудилась. Не помню, чтобы она отдыхала. Стирала, готовила, убирала. Возилась в огороде, в сараюшке со скотиной. По вечерам что-то шила или подшивала. Великая труженица! Нежная девочка, слегка избалованная — фортепьяно, вышивание на пяльцах, поэтический кружок… И такая судьба!

Я всегда боялась. Боялась повторить ее судьбу: нищета, дети, болезни…

От этого и не родила — хорошо все запомнила. И всю жизнь я боялась голода… Всю жизнь! Потому что хорошо помнила, как мы голодали, когда умерла наша старушка-коровушка…

Мамочки не стало рано — в сорок три. Надорвалась. Болела, страшно болела. Ослабела уже после ареста папы. Но тогда она поднялась — куда было деваться? Двое детей и старуха мать. А через год умерла бабуля… Странно у моей мамочки все в жизни вышло: она не была деревенской, хоть и росла в провинции. Но никакого хозяйства у них и в помине не было — считали себя городскими. Интеллигенция. Семья учителей с «корнями» по линии бабушки, а дед был священником. Мама рассказывала, как часто дома у них собирались гости — все местные, разумеется. Врачи, учителя, была даже своя пианистка. А еще директор музея — там был чудесный музей. Пианистка, мамина подруга, играла на фортепьяно. Кто-то читал стихи. Обсуждали политику, текущую жизнь. Спорили, веселились, играли в лото. Летом пили чай в беседке в саду. Зимой — возле печки в гостиной. Варенье, печенье, домашние пироги. Прекрасная провинциальная жизнь! Без суеты и спешки. Пироги пекла бабушка. Ее я почти не помню — умерла она рано, мне было четыре года.

А потом начались трудные годы. Сложно было с продуктами, керосином, дровами. Двое малых детей да старуха — папу тогда уже забрали. Вот и пошло тогда — появились огород и корова. Корову отдали соседи Смелянские — два старичка, совсем древние. Отдали за так. «Мусенька, — сказали маме, — с ней ты поднимешь детей!»

А как отказаться? Взяли корову — старую, как сами Смелянские. И мамочка, царствие ей небесное, всему научилась! Деваться-то некуда… Худенькая и слабая, болезненная и нежная моя мамочка…

Я выросла и очень хотела уехать в Москву, в новую жизнь. А мама меня не пускала: «Лидочка, а как же я? Как я останусь с Коленькой?»

Я злилась на маму очень! Мне казалось, что она портит мне жизнь.

А она боялась за меня! Боялась, что со мной что-то случится. Я очень грубила ей тогда… А потом сама страдала. Как я могла? Бедная мамочка!

И, наконец, мы договорились: она дала слово, что отпустит меня. Отпустит в мае, когда потеплеет. Почему в мае? Все просто — у меня не было приличного зимнего пальто! И мама сказала: «Поедешь летом. А там — заработаешь на пальто и к зиме будешь одета!»

Я ждала мая. Ох, как ждала! Считала не дни — часы считала!

А в апреле мамочка моя слегла… Сильные боли у нее начались. Кошмарные!.. Как она мучилась, моя мамочка!.. Бедная, бедная…

И я, разумеется, никуда не поехала. Ухаживала за мамой. И работала — жить было не на что. Работала я на почте — сортировала посылки.

Меня жалели и отпускали пораньше домой — покормить мамочку, сменить ей пеленки.

Я слышала, как женщины шептали мне вслед: бедная девочка! Такая красивая и такая несчастная!

В июне мамочка умерла и освободила меня…

И я полетела в Москву.

Но и там я была совершенно одна… И сколько пришлось пережить, господи!

Я тогда ведь была молодой, а ощущала себя почти старухой. Сколько горя и сколько нужды!

Полина… Моя Полина… Вот ведь как получилось! Тогда — Полина, теперь — ее дочка…

Полина была наивной и чуть не в себе, самую малость. Глуповата немного. Лида совсем не такая! Лида умная и далеко не наивная!

Нет, я ее очень ценила, свою Полину! Правда ценила. Была она моей… левой рукой. А готовила как!.. Хорошо, что я из таких, что вес никогда не набирают — ни от еды, ни от возраста. С возрастом я только усохла. Но я этому только рада, ей-богу! Как подумаю про мою Евку! Вот где кошмар! Пухнуть она начала лет с сорока — в аккурат перед климаксом. Да тут еще и расстройство: муж Петюня ушел. Верный, надежный Петюня. Нянька и мамка, утешитель, кормилец, «соплей утиратель».