Целую. Целую. Целую! От волнения трясусь вся, как ненормальная! Смеюсь в его теплые губы! Глажу лицо пальцами. Боже мой! Неужели?

— Я сплю, Захар?

— Хочешь ущипну, чтобы поверила? — его рука сползает мне на ягодицу для убедительности.

— Нет! Я не хочу проснуться! Я здесь, с тобой хочу!

— Как же я соскучился по тебе, моя белочка! Как же я мечтал о нашей встрече! А ты? Ты ждала меня?

И кажется мне, что в сказанное о Ваньке он не поверил! Смотрит с такой надеждой в глазах, что язык не поворачивается пошутить. Говорю правду:

— Ванечка — мой родной брат. И вообще-то я тебе о брате рассказывала… Стой! А откуда знаешь о том, что он сейчас… — Агнии я не рассказывала ни о походах в клуб, ни о поломке машины — сюда приехала на такси, а уж о Ванечке, так тем более не рассказывала, потому что ничего удивительного в его наличии рядом с собой не видела! Папа к поступлению в университет подарил брату машину, как и мне когда-то! Вот он и рад катать кого угодно, лишь бы иметь возможность покрасоваться. И в клуб мы ходили с ним один раз, но об этом, конечно, лучше не рассказывать в подробностях, потому как ничего красивого в том, что я напилась, заливая свою тоску и горе, и еле доплелась до машины брата, не было…

— Следил за тобой. У меня есть собственный шпион, — Захар пожимает плечами, словно и должно быть так и никак иначе!

— Следил? Как это? Зачем? Кто тебе позволил? — удивленно поднимаю брови я.

— Ты мне позволила. Когда сказала, что любишь меня. Зачем? Затем, что я тебя люблю…

Захар

Удивленно рассматриваю стол. Мать Вероники, Людмила Ивановна, поправляет посуду на нем. А у меня четкое понимание, что здесь все расставлено в соответствии с каким-то чертежом, со схемой! Хотя на кипенно белой скатерти я никакого чертежа, конечно, не вижу. Тарелочки персональные стоят четко в центре более глубоких тарелок, смысла наличия которых я не понимаю. Вилки, ложки, ножи — в определенном порядке строго параллельно друг другу справа от тарелок. По три разномастных бокала — строго по перпендикуляру к приборам… Блюдца с закусками расставлены тоже определенным образом и она, эта красивая, яркая женщина, чуть полноватая, но не растратившая своей привлекательности, сейчас подправляет их узор, сдвигая на пару миллиметров то влево, то вправо…

Я не привык так есть. У нас… У Антона все просто — пацаны, обычные тарелки, ложки, без ножей там, без вилок всяких особенных. Я чувствую свою неуместность в этом красивом небедном доме. И эта женщина чувствует ее тоже. Белые шторы, дорогая мебель, тонкий хрусталь бокалов, ее наряд… всё это совершенно не сочетается с моими татуировками… Да и со мной самим не сочетается тоже.

— Чем вы, Захар, планируете заниматься теперь? — расправляя салфетку, засунутую в специальную белую подставку, спрашивает она.

— Буду тренировать мальчишек в "Востоке".

— Это если здоровье позволит. А если нет? — тактичность, это явно не одно из ее положительных качеств.

— Оно позволит, — уверенно заявляю я и прямо-таки всем телом непослушным своим ощущаю, что ей, этой холеной женщине, не понравился мой ответ. Хотя на лице ее не дрогнул ни один мускул. Ну, понятно! Она не считает профессию детского тренера достойной для будущего мужа своей дочери…

— Моей дочери еще полтора года учиться. Диплом защищать. Потом интернатура. Конечно, она сможет подрабатывать в больнице, но на первых порах, а это, на минуточку, несколько долгих лет, зарплата у нее будет копейки! На какие средства вы планируете жить?

Это трудный вопрос. На самом деле трудный. Потому что жить на средства Антона я больше не могу. И так обязан ему по гроб жизни! А еще больше этот вопрос осложняется моей бесполезностью сейчас, как тренера для мальчишек, как бойца. По сути, все, что я умею… умел, связано с владением своим телом, с бойцовскими навыками. Только сейчас телом своим я владею, прямо скажем, на плохонькую троечку.

— Богатую жизнь на данный момент пообещать Веронике я не смогу. Но нуждаться в самом необходимом она не будет. Сейчас я веду бумажную работу в "Востоке". И готовлю документы для поступления на эконом факультет колледжа коммерции, технологии и сервиса, чтобы вести эту бумажную работу на… более высоком уровне.

— Та-ак, это уже чуть лучше звучит…

Я слышу, как в прихожей открывается дверь, и в квартиру входят, судя по голосам, три человека — сама Вероника, ее отец и еще кто-то, кого я пока не знаю. Людмила Ивановна бросается к двери, но неожиданно, словно поддавшись какому-то порыву, останавливается возле меня и шепотом произносит:

— Вот эту версию про учебу и работу с бумажками озвучь ему, — осторожный и быстрый кивок на дверь, словно она боится безмерно этого "ЕГО".

Я киваю. Я ЕГО не боюсь. И ЕЁ не боюсь тоже. Я боюсь разочаровать свою очаровательную белочку. Они — ее родители, они важны ей. А мне, оказывается, теперь важно всё, что важно ей…

— Он уже здесь? — слышу ее радостный голосок в холле, а потом быстрый цокот каблучков по дорогому паркету в направлении столовой.

— Вероника, переобуйся! — голос Людмилы Ивановны.

— Потом! Я должна быть самой красивой!

Ты и так самая красивая… Не могу сдержать улыбку. Медленно поворачиваю голову ей навстречу. И вот она врывается! Словно маленький вихрь — волосы развеваются от бега, юбка-колокольчик жмется к стройным ножкам. А лицо… на лице счастье… Счастье мое! Хочется встать и броситься к ней, схватить на руки, потому что моя! Потому что её радость — она обо мне, для меня! Закружить по этой чопорной столовой, чтобы стулья, расставленные строго по одной линии, попадали на пол! Нет! Этот дом — не для нее! У нас будет совсем другой дом — маленький, ассиметричный, беспорядочно счастливый дом! Она не смотрится здесь!

Не встаю. Не могу позволить, чтобы ноги подвели. Они на это способны. Бывало уже. А хлопнуться на пол перед ее отцом я сейчас совершенно не хочу! Знаю, что она поймет. Она не обидится!

Бросается ко мне. Становится сзади, за спинкой стула и, забыв о родителях, голоса которых сейчас мне слышатся так, как будто они где-то далеко от нас, где-то за пределами дома, а не в соседней комнате, обнимает за плечи, прикладываясь губами к моей щеке.

— Спасибо, что пришел, — шепчет на ухо, дыханием своим запуская в моем теле чуть подзабытый за полгода и только-только восстанавливаемый мною импульс. И мне жарко от ее дыхания, от ее ласковых рук, гладящих плечи через тонкую ткань рубашки, от тонкого цветочного запаха ее духов, от волос ее, касающихся моей щеки! Как мог я не чувствовать это всё тогда, при нашей первой встрече? Как мог не разглядеть её?

Поворачиваю к ней лицо. Не собираюсь целовать! Сейчас же ее родители войдут и начнется мой экзамен! Но непроизвольно тянусь к ее губам — они так близко, они так нужны мне сейчас. Ловлю ее взгляд. Он расфокусирован. А губы уже чуть приоткрылись, так близко ко мне… И я приникаю к ним, еле сдерживая стон! И мне уже всё равно, одни мы в комнате или нет! Тянусь к ней руками, чтобы прижать поближе, чтобы притянуть к себе на колени, чтобы взять больше, чем она мне сейчас дает! Мне вообще-то она вся нужна! Моя сладкая девочка!