После того как удалось избавиться от Рогнеды, дело пошло куда скорее, хотя, кроме нее, в огромной коммуналке жили еще девять семей. Но все равно каждый день Георгий уставал так, что, когда ехал вечером к себе в Чертаново, перед глазами у него плясали жаркие пятна и он часто засыпал прямо в вагоне метро.

«Ну и хорошо, – думал он при этом, если еще оставались хоть какие-то мысли в пустой, гулкой от усталости голове. – Едет человек с работы, устал, ни до чего ему… Это я еду с работы, и мне ни до чего».

Когда он открыл дверь, Нина уже стояла в тесном коридорчике. Она всегда встречала его у двери, даже если лицо у нее было заспанное и понятно было, что она только что встала. Лифт она слушала, что ли? Вид у нее в первые мгновения после его прихода всегда был чуть-чуть настороженный, как будто она каждый раз ожидала, что он выгонит ее.

– Как твои сопли? – спросил Георгий, снимая кожух и стряхивая снег с шарфа.

– Текут. – Нинка шмыгнула носом. – Да ну, плевать. Долго ты, я заскучала уже.

Настороженность ее исчезла, она быстро шагнула к нему, обняла за шею и прижалась носом к его холодной мокрой щеке.

– Нинка, не лезь, – улыбнулся Георгий.

– А что, заразиться боишься? – В тех случаях, когда он улыбался, она смеялась. – Так ведь насморк, не сифилис!

Она снова пошмыгала носом, кутаясь в байковый халат. Этот кошмарный, в лиловых цветах халат Нинка обнаружила в шкафу, пока Георгий еще не успел вынести на помойку все, что осталось от прежнего хозяина квартиры. Ей было все равно, что носить, и все ей шло, даже эта похабная байка; Нина была так же красива, как неряшлива.

– Ты бы хоть проветривала, что ли, – вздохнул Георгий. Укорять ее в чем-то было бессмысленно: она пропускала мимо ушей любые его укоры и прислушивалась только к интонациям. А приучать ее к уборке – это было все равно, что кошку приучать принимать по вечерам ванну. – Дымище, как в тамбуре. И не ела же опять?

– А я не хотела, – пожала плечами Нинка. – Мы же с тобой поели.

– Утром мы с тобой поели, а сейчас девять, между прочим, и не утра, а вечера.

Рядом с нею Георгий казался себе старым резонером, ну просто образцом этого театрального амплуа. Да рядом с Нинкой кто угодно показался бы резонером: никто не мог сравниться с нею в беспечности, необидчивости, безоглядности.

– Я сразу в ванну залезу, – сказал он. – Устал, замерз, вот-вот тоже сопли потекут. Может, приготовишь пока чего-нибудь, а?

– Релакс? – понимающе кивнула Нинка. – Давай, ныряй. Приготовлю.

Он сидел в маленькой оббитой ванне – и правда, мыться в ней было трудновато, колени торчали выше носа – и слушал, как Нинка чем-то шуршит и гремит на кухне. Наверное, залезла в его сумку и теперь режет колбасу, хлеб. Что такое обед, она понятия не имела и готовить его не пыталась. Самой ей действительно хватало кофе с сигаретами, а Георгий привык питаться бутер-бродами. И все равно ведь он жил с нею не ради вкусной и здоровой пищи или налаженного быта; смешно было бы ожидать этого от Нинки. А зачем он с ней жил, и сам не знал.

Это как-то само собою получилось, а значит, иначе и быть не могло. Наутро после первой, совершенно бессонной ночи в своей квартире Георгий все-таки пошел к ее дому: догадывался, что с Нинки станется и правда выбросится из окна, если он не придет.

Она стояла под фонарем на углу Садовой и Каретного Ряда – без шапки, вся сине-белая от холода и словно бы покрытая сияющей изморозью. Видно было, что она стоит здесь уже не первый и даже не второй час. Она не могла двигаться, и Георгию пришлось несколько минут тормошить ее и теребить, чтобы у нее наконец зашевелились ноги и она смогла бы идти. Куда идти, об этом Нинка даже не спросила.

В том, что он ее не любит, Георгий не сомневался ни минуты. Но чувство, привязавшее его к ней – вот такой безалаберной, бестолковой, – было чем угодно, но не равнодушием. Было что-то пронзительное, живое в том, как она любила его, как цеплялась за него, словно за единственную соломинку, – и он отвечал ей как мог. Да ведь и она тоже стала для него спасением в момент растерянности и тоски… Он был нужен ей как воздух, да что там, больше, чем воздух. И, впервые поняв это, Георгий с удивлением почувствовал: а ведь эта ее исступленная потребность в нем – единственное, что теперь наполняет его жизнь хоть каким-то смыслом, заставляет его держаться на плаву…

«Люблю, не люблю… – думал он, поочередно погружая ноги в воду, чтобы смыть пену. – Какая разница? Сдохну завтра, кроме нее да матери, никто и не заметит. Так пусть уж…»

Когда он вышел из ванной, колбаса уже была порезана и выложена на большую фарфоровую тарелку. В такой же фарфоровой миске с прозрачным нежно-сиреневым узором лежали магазинные консервированные помидоры, оставшиеся от завтрака. Сиреневый сервиз Нинка привезла из дому – после того как мать потребовала, чтобы она наконец забрала свои вещи и дала ей возможность переехать на новую квартиру. Половина тарелок по дороге разбилась, но Нинку это ничуть не огорчило.

– Да насрать, – сказала она тогда, выгребая из ящика осколки. – Я бы и брать не стала, так она же развонялась: «Твое приданое, папочка из Японии привез!..» Подавиться бы ей этим приданым!

Сегодня Нинка превзошла себя. Когда Георгий сел за стол, она поставила перед ним тарелку и налила в нее что-то розовое из кастрюльки.

– Ого! – удивился он, болтая в тарелке ложкой. – Это суп, что ли?

– Ну да, – кивнула Нинка. – Помнишь, ты банку покупал, фасоль в томатном соусе? Я ее водой разбавила и еще кубик бульонный кинула. Надо же горячее, да? – спросила она.

Это было смешно, трогательно, и Георгий улыбнулся.

– Можно и горячее, – сказал он, хотя вообще-то поел в пельменной на Пятницкой. – А ничего себе, вкусно!

– Я твои фотки сегодня смотрела, – сообщила Нинка.

Она сидела напротив за столом и наблюдала, как он ест.

– Зачем? – нахмурился Георгий.

– Красивые. И смешные есть. А меня заснимешь когда-нибудь? – Нет, – сказал он. – И не лезь ты ко мне с этим.

При упоминании об оставшихся от вгиковских занятий фотографиях, которыми была набита большая картонная коробка, настроение у него мгновенно испортилось. Это была его прошлая жизнь, это было только воспоминание. Он уговаривал себя, что это только воспоминание, но душа слабо поддавалась на уговоры.

После ужина они смотрели телевизор. Правда, Нинка, кажется, не смотрела, а просто сидела на матрасе у Георгия за спиной, уткнувшись подбородком ему в плечо, и тихонько покусывала его за ухо. А он смотрел, как два политика плещут друг другу в лицо апельсиновым соком и готовятся бить друг другу морды. Эти кадры уже прокрутили раз по сто по всем каналам, а теперь их даже вставили в фильм, и за кадром шел комментарий – что-то о превратностях современной жизни.

«Совсем не так надо, – думал Георгий. – О жизни не говорить надо, а иначе… Она на стыке должна быть, на стыке правды и вымысла, вот что! Только как это сделать? Может, документальные кадры смонтировать с художественными?..»