Итак, перед нами невольно зашифрованная книга, которую, в зависимости от выбранного ключа, можно читать и как вполне применимый к жизни, но и вполне стандартный учебник теории Стои, и как оригинальный опыт личного переживания этой философии. Специалистам удалось распознать в ней множество старых тем, затертых методов и образов стоической школы. Другие видят только откровенные признания и работу над собой. Одно другого не исключает. Так, иногда мы как будто читаем тертый рецепт древней мудрости, «общее место», как говорили риторы: «Вступай в борьбу, чтобы оставаться таким, каким захотело тебя сделать принятое тобой учение. Чти богов, людей храни. Жизнь коротка; один плод земного существования — праведный душевный склад и дела на общую пользу» (VI, 30). И сразу же вслед за тем замечательное место: «Во всем ученик Антонина: это его благое напряжение в том, что предпринимается разумно, эта ровность во всем…» и т. д. (Там же). Вот это и есть Марк Аврелий: император, говорящий сам с собой. Общее место становится историческим фактом, Зенон и Эпиктет на деле пришли к власти — той, которую Марк получил по завещанию, но именно потому считает себя обязанным ее заслуживать. Конечно, под пером императора фраза «дела на общую пользу» весит гораздо больше, чем у простого ритора.

«Жизнь коротка…» Кажется, странно встретить здесь такой пошлый афоризм, но еще удивительнее, как настойчиво он повторяется в разной форме. «В скором времени будешь никто и нигде» (VIII, 5); «Не блуждай больше… Поспешай… к своему назначению…» (III, 14). Человек, который в пятьдесят лет так озабочен краткостью жизни, конечно, очень измучен; не будь он связан самой высокой присягой — отправился бы на покой. У того, кто пишет: «С утра говори себе наперед: встречусь с суетным…» или далее: «Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет то, что просыпаюсь на человеческое дело… Или таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся?», — явно не все в порядке со сном. А ведь мы и из писем к Фронтону, и от Галена знаем, что Марк Аврелий страдал бессонницей. Совершенно очевидно: он говорит не об абстрактном стоическом утре, а о том, которое день за днем встречал на Дунае.

Хотя мысли о краткости жизни, ничтожности человека, суетности всех вещей действительно являются основополагающими в стоическом учении, Марк Аврелий постоянно к ним обращается, к месту и не к месту применяет. Все это — знак сокровенного душевного смятения, издавна и исподволь развивавшегося, а теперь обострившегося из-за внешних причин: расставания с родиной, холода, окружающей дикости, тревог. Как бы добросовестен и пессимистичен ни был человек по природе, все равно одно дело управлять легионами и подписывать приговоры под сводами Палатина или в садах Пренесты, а другое — вести войска по лесам, где ожидают засады, а после схватки самому присутствовать при казни пленных. Сцены на мраморной колонне, от которых мы содрогаемся, много лет были буднями человека, для которого прежде зло оставалось какой-то абстракцией. Конечно, он, как и всякий воин на свете, привык к ужасам, но мы теперь знаем, что, даже если цивилизованный человек сам себя считает нечувствительным к жестокости, все-таки он подсознательно страдает от нее. Эта боль укореняется в каком-нибудь слабом месте нервной системы, бередит старые раны. А ведь мы знаем, что у Марка Аврелия по наследству или с детства были расшатаны дыхательная и пищеварительная системы. Его письма говорят об ангинах и бронхитах, о строгом режиме питания. Врач и биографы императора упоминают об этих недугах вплоть до самых последних его лет, сообщают, какие лекарства он принимал.

О первоначальных причинах и ухудшающих состояние факторах этих болезней, об их взаимодействии, а подчас и об их психологических следствиях строилось много предположений. И все же природа и тяжесть симптомов, отмеченных многими свидетельствами, еще нуждаются в правильной оценке. Первое из этих свидетельств дано нам самим Марком Аврелием, который благодарит богов, «что в сновидениях мне была дарована поддержка, не в последнюю очередь против кровохарканья и головокружений» (I, 17). Какая поддержка, он не говорит. Насчет диагноза можно колебаться между легочным кровохарканьем и язвой желудка. Отрывок из Диона Кассия подтверждает эти предположения, но не позволяет сделать выбор между ними: «Во время Дунайского похода он весьма ослабел телесно, так что поначалу совсем не мог выносить холод, и когда собирали воинов по его приказу, ему приходилось сначала уходить в комнату, а уже потом держать перед ними речь; ел он очень мало и только по ночам. Днем же у него не было привычки что бы то ни было есть, разве что лекарство под названием фериак. Он принимал его не потому, что боялся отравления, а потому что грудь и желудок у него были плохие, а благодаря лекарству, говорят, он мог справляться и с этими недугами, и с другими».

Вот мы и встретились с пресловутым «фериаком» — чудо-лекарством Античности. На самом деле это родовое название для микстур столь сложного состава, что расходятся даже сведения о количестве его компонентов, но их было очень много: от шестидесяти до ста. Гален говорит о фериаке в книге «О противоядиях». Если это средство применялось против ядов, его по понятной причине называли «митридатием», против укусов зверей — собственно фериаком, а одна из его разновидностей, «галена», придуманная врачом Нерона Андромахом, исцеляла и от минеральных ядов, и от укусов животных, и от различных болезней. Надо внимательно перечитать, что пишет об этом Гален: «Если принимать это лекарство ежедневно, как делали император Марк Аврелий или сам Митридат, станешь совершенно невосприимчивым к любым ядам. Рассказывают, например, что Митридат хотел отравиться, чтобы не попасть в плен к римлянам, но не нашел ни одного яда, который мог его убить. Об этом слышали все. Что же касается императора Марка Аврелия, то я его знал сам. Сначала он начал принимать противоядие в дозе размером с египетский боб ради безопасности; иногда он пил его, не смешивая ни с вином, ни с водой, иногда добавлял в какую-либо жидкость. Но поскольку среди повседневных дел ему случалось вдруг глубоко засыпать, он велел не лить в микстуру маковый сок».

На основании этой фразы сложилась легенда, будто Марк Аврелий был опиоманом, и состоялась жаркая полемика между двумя современными историками: один, австралиец, доказывал, что яркие образы «Размышлений» — галлюцинаторные видения, другой, француз, усматривал в них просто старые штампы. Первый увлекался собственными фантазиями и делал неправомерные заключения, второй как будто просто делает вид, что не знает, кем был автор книги. Очевидно, что ум Марка Аврелия совсем не похож на одурманенный: это доказывает и его стиль, и отбор образов, говорящий об удивительной изобретательности. Автор «Размышлений» всегда стремился сохранять ясность ума и не зависеть от внешних влияний. Мы читаем это на каждой странице, а дальнейшие слова Галена о деле с маковым соком и о том, что из этого вышло, служат доказательством: «Но тогда он, напротив, вследствие долгой привычки, поскольку от природы был темперамента сухого и долго принимал разжижающее средство, часто стал проводить ночи почти без сна. Поэтому ему пришлось принимать противоядие, содержавшее маковый сок, но выдержанный, ибо, как я уже не раз говорил, когда лекарство этого рода выдержанно, маковый сок в нем становится более мягкого действия. Тогда он находился в дунайских областях из-за войны с германцами».