Вызвать в суд миссис Палмер, чтобы она дала показания относительно своего участия в этом сговоре, было нельзя, поскольку это равнялось бы принуждению свидетельствовать против мужа, а обвинения в пособничестве ей не предъявили. Самого Палмера, однако, допросили по этому вопросу весьма жестко и настоятельно; и он признался, что дал ложные показания касательно своего визита в Ричмонд прежде всего ради жены, желая избавить ее от лишних страданий, поскольку ей, знавшей о его увлечении мисс Норвуд, и без того было несладко. А кроме того, дескать, когда его при первом допросе спросили, где же он тогда был, если не в Ричмонде, Палмер, потеряв голову, ответил, что провел вечер дома, не сообразив, что таким образом втягивает в дело жену, которой придется либо поддержать, либо опровергнуть его показания.

Мистер Тодхантер, выслушав это объяснение, отнесся к нему скептически. Он ведь сам тогда специально спросил Палмера, готова ли жена подтвердить его слова, и Палмер ответил утвердительно. Очевидно, они все-таки сговорились между собой, сделав это в отрезок времени, разделявший два прихода Палмера к миссис Фарроуэй; и если бы не показания прислуги мисс Норвуд, и муж, и жена настаивали бы на своей версии. Выглядело это не очень красиво.

Еще более сложным оказался вопрос о том, зачем это Палмер с раннего утра, едва узнав об убийстве, понес свой револьвер в квартиру свояченицы. Что это было – порыв невинного человека, который боится, что его неправедно обвинят, или лихорадочные метания убийцы? Палмер угрюмо ответил, что, конечно, первое: опасаясь, что кто-то слышал его ссору с убитой, он подумал, что будет лишним, если в его доме обнаружится револьвер. На настойчивые расспросы, как вышло так, что, судя по состоянию револьвера, из него недавно стреляли, Палмер самым вздорным образом заявил, что такого не может быть. Его защитники потребовали отдать оружие на повторную экспертизу, чтобы прояснить эти разногласия, но дурное впечатление у присяжных уже сложилось, и Палмер не делал ничего, чтобы его улучшить.

В довершение всего судья по причине, известной только ему, держался крайне враждебно и, когда подводил итоги процесса – перед тем как присяжным удалиться на совещание, – строжайшим образом придерживался фактов, но между слов отчетливо дал понять, что он на самом деле обо всем этом думает. Более того, он указал, как ему и следовало, на досадное отсутствие на процессе Фарроуэя, чьи показания ввиду его затянувшегося нездоровья пришлось под присягой взять в письменной форме. А вот наличествуй Фарроуэй во плоти, сказал судья, он мог бы прояснить несколько туманных моментов. Но поскольку он на процессе не появился, присяжные должны по поводу этих моментов сформировать свое мнение самостоятельно. Подтекст этой речи был очевиден всем: по мнению судьи, при перекрестном допросе показания Фарроуэя определенно были бы не в пользу подсудимого, и его отсутствие является следствием семейного сговора с целью спасти Палмера.

Присяжные заседали почти пять часов, и эти пять часов стали самыми долгими в жизни мистера Тодхантера. Когда ж наконец они вернулись в зал, вряд ли там был хоть один человек, который не готов был услышать вердикт: «Виновен». Так оно и произошло.

– Что ж нам теперь делать, черт побери? – пронзительно вскрикнул мистер Тодхантер, когда они с сэром Эрнестом Приттибоем в хвосте толпы покидали зал.

– Тихо, тихо! – утешил его сэр Эрнест. – Мы предъявим ваши показания. Я знаю, они не правы. Вот увидите. Все будет хорошо. Его не казнят.

Министр внутренних дел, похоже, с сэром Эрнестом не согласился.

В положенный срок была рассмотрена апелляционная жалоба Палмера, поданная на том основании, что приговор вынесен вопреки совокупности доказательств по делу. Ее отклонили, с соблюдением всех формальных требований, трое сведущих в праве судей.

Вслед за тем древним и величественным слогом составили исковое заявление, в котором говорилось, что Лоуренс Баттерфилд Тодхантер сознался в том, что на нем лежит ответственность за смерть вышеупомянутой Джин Норвуд, и готов за свое деяние подвергнуться всем необходимым допросам, наказаниям и взысканиям, ввиду какового факта, а также ввиду серьезных сомнений, которые оный факт бросает на виновность осужденного Винсента Палмера, податель сего смиренно ходатайствует перед министром внутренних дел об отсрочке исполнения приговора до окончания расследования, которое служащие королевского судебного ведомства проведут по фактам, изложенным в заявлении вышеупомянутого Лоуренса Баттерфилда Тодхантера (податели сего документа очень хорошо знали, что казнь, если отсрочка приговора дарована, никогда не приводится в исполнение). На все это министр резко ответил, что осужденный Винсент Палмер должным образом приговорен судом присяжных, которые в состоянии здраво оценивать факты, что он консультировался по этому делу с высокоученым судьей, который председательствовал на процессе, и с высокоучеными судьями, которые рассматривали апелляцию, поэтому причин вмешиваться в решение присяжных министр не видит.

Это известие мистеру Тодхантеру сообщили с такими обходными маневрами и с такой заботой, что ушло битых два часа, прежде чем он понял, что министр внутренних дел считает его сознательным и в общем-то несерьезным лжецом.

– Хорошо, – отозвался мистер Тодхантер с похвальной сдержанностью. – В тот день, когда казнят Палмера, я застрелюсь на ступенях министерства.

– Да ну? А давайте-ка сообщим об этом в газеты! – с энтузиазмом вскричал сэр Эрнест Приттибой. – Ничто не идет так на пользу делу, как огласка, которой придано верное направление!

Сэр Эрнест был верен своему слову. На следующее утро на первых полосах всех популярных газет появились броские заголовки, посвященные угрозе самоубийства, в то время как более солидные издания с известным пренебрежением отозвались на нее заметкой на одной из последних полос. Мистер Тодхантер с любопытством отметил, что популярная пресса с готовностью поддержала его, тогда как другие газеты, хотя и склонные полагать, что это как раз тот случай, когда министр внутренних дел мог бы использовать свое право на милосердие, не выражали сомнений в виновности приговоренного.

Броские заголовки не помогли. Министр был человек сухой, юрист до мозга костей, в голове одни судебные прецеденты, и шумиха в прессе лишь ожесточила его, укрепив в стремлении действовать по букве закона, как бы ни относилось к этому общественное мнение. Будь по его, Винсент Палмер уже болтался бы на виселице.

– Мы еще спасем его, клянусь вам! – кипел сэр Эрнест. – Да если бы во главе министерства стоял настоящий мужчина, а не этот тюк древних пергаментов, перевязанный красной лентой! Не повезло! Хуже министра за сто лет еще не было. Но мы не сдались. Есть еще старина Пауэлл-Хэнкок.

Мистер Читтервик, просветлев, кивнул. Мистер Тодхантер выразил лицом скепсис. Сэр Артур Пауэлл-Хэнкок был еще одной «веревочкой» сэра Эрнеста.

Мистера Тодхантера прямо-таки поражало то доверие, с каким сэр Эрнест Приттибой относился к своим «веревочкам». Сэр Эрнест, по всей видимости, человек вполне целеустремленный и деятельный, казалось, играл в игру, по правилам которой никому не полагалось делать что-то самому. Полагалось обратиться за помощью к кому-то другому, и чем более окольным путем, тем лучше. Эту игру сам сэр Эрнест называл «дернуть за веревочку». Старина Такой-то может «дернуть за веревочку» адвоката по делам Короны, старина Сякой-то учился вместе с генеральным прокурором, а старина Этакий знаком с двоюродной сестрой жены министра внутренних дел и как таковой тоже может быть не без пользы. Действовать следует, опираясь на мнения знакомых, а не вникая в обстоятельства дела. Сэр Эрнест и сам был лично знаком со всеми важными чинами, притом довольно близко, но вроде бы свято верил в то, что на точку зрения министра, справедливо ли казнить невиновного, скорее повлияет реплика престарелой тетушки непременного секретаря, оброненная за чаепитием в Бейсуотере, нежели профессиональная дискуссия, проведенная в тиши министерского кабинета. Еще более поражало мистера Тодхантера то, что адвокаты, да и вообще все, кто знал, как система работает, не просто разделяли эти взгляды, но и считали, что по-другому и быть не может.