Двор Зворыгиных – крайний в селе. Он бежал и с разбегу катился по черному льду из натопленной школы на двор, в зипуне, полушубке, обшитых свиной кожей валенках и с холщовою торбою через плечо, и еще издалече услышал захлебный, на цепном издыхании, лай кобеля Калаша – было все недвижимо в природе, и никто ничего на дворе не крушил, не горели ни дом, ни амбар, ни сарай, но как будто гудел в ледяной пустоте над оснеженной крышей неумолчный набат, прогорела и выстыла добрая белогрудая печь, сердце дома и движитель жизни, никого не осталось живого, от кого с неослабною силой должно было растекаться по дому тепло.

Точно кто Гришку пнул сапогом изнутри – подорвался к раскрытым воротам, увидав на дворе захламленные чьим-то знакомым добром, на вершок утонувшие под наваленной тяжестью сани. Полетев, как с горы, ткнулся в чью-то овчинную тушу, чужого, оказавшегося горлопаном-комбедчиком Прошкою Рваным: ноздри рвали ему за украденного жеребца, а теперь этот черт волочил со двора тяжеленный, обложенный войлоком и обшитый тугой черной кожей отцовский хомут – на ощеренной морде его расплылась и дрожала паскудная пьяная сладость.

Из раскрытых амбарных воротец клубами вырывалась пахучая хлебная пыль, несся хохот, плескались в темных недрах дрожащие взбудораженные голоса… Незнакомые уполномоченные в порыжелых шинелях и свои, коренные, гремячинские, многорукий и многоголовый комитет бедноты, будто впрямь из огня выносили из амбара тугие, распертые белой крупчаткой мешки, огромные, как мельничные жернова, жмыхи, холщовые свертки с мороженым салом, чуть ли не переламывались с пудовыми мешками на горбу и шатались в обнимку с пузатыми кадками, беспрерывно валили, швыряли добро на просевшие сани, как в топку, – поскорее набить, закормить ненасытную пасть, много большую, чем эти сани и чем весь разоренный зворыгинский двор. Лишь один Капитон Необуздков недвижимо стоял у раскрытых ворот, заложив руку за борт тужурки и глядя поверх мельтешивших голов в неживое, стальное, морозное небо, точно докладывал об исполнении туда и получал оттуда новые приказы; на ремне у него, как всегда, был наган, только сила вот этого человека была не в нагане, а в том, что он лично ничего из добра на санях не возьмет.

Почему же нигде нет отца? Где он? В доме? Повернувшись к крыльцу, Гришка тут же запнулся о чей-то сапог и упал, обдирая запястья о снежную корку, и тотчас с небывалой пронзительной силой заржал встрепенувшийся Орлик, заметался, забился всем своим вольнолетным, крутым естеством – как будто растекавшееся по двору невидимое пламя захватило теперь и его. И, подстегнутый ржанием Орлика, Гришка вскочил и, узрев на снегу у сарая безногое серое что-то, наконец осознал, что он просто не думал, не хотел и боялся увидеть отца на коленях. И насколько живым был мятущийся Орлик, настолько обездвижел отец.

Подхватился к нему и, вцепившись в дубовые плечи, затряс:

– Папка, папка, ты что-о-о?! Ну вставай, ну вставай!..

И не мог расшатать эту мерзлую тяжесть, всей цыплячьей силенкой корчуя отца из земли, вымогая, взмолившись, чтоб отец оказался тем, прежним, настоящим собой, и тогда еще можно будет выправить и возродить покривленную жизнь, но отец посмотрел на него неугадывающе, безучастной пустой чернотой, и волна самой горькой обиды на такого отца, осуждения и непрощения плеснулась в Григория, и на этой прибойной волне он куда-то поплыл от отца, не почуяв, что это судьба, обрядившись в великую волю народа и партии, навсегда отрывает его и от матери с малой Светланкой, и от бабки Настасьи, предрекшей наступление последних времен, и вообще от земли, что вскормила его.

Столько лет прошло, а он не в силах этого ни вспомнить, ни забыть. Как собрали их всех – Силендеров, Ефимовых, Колычевых, Прусаковых, Шалимовых, Борских – и погнали по синей, лиловой, сияющей кристаллическим снегом степи – неизвестно куда из села, вроде бы на восход, в направлении Воронежа, потому что холодное красное солнце светило им в лица. Как шагали они за санями, груженными последним, близким к коже барахлишком, которое им, кулакам, порешили оставить для жизни пустоглазые уполномоченные; от студеного воздуха намокали глаза, слезы в них становились стеклянными, и ломило в груди после каждого вздоха. Грудные детишки, только-только вдохнувшие воздуха жизни, непрестанно кричали и плакали, и Светланка их – тоже, червяк, и внизу живота и под сердцем у Гришки будто лопалось что-то от того, как кричала она, разевая на полную рот и вбирая колючий, обжигающий воздух, как будто разрывавший какие-то необходимые для жизни слабые преграды в ее ничтожно маленькой груди.

Столько лет прошло, а он не может этого ни вспомнить, ни забыть. Как в Воронеже их посадили в телячьи вагоны цвета крашенных луковой шелухою пасхальных яиц – продуваемый ветром, щелястый, изнутри закуржавевший ледник на железных колесах, без фанерных щитов и без печки, но зато с обрешеченным малым оконцем и проделанной в днище поганой дырой; как везли восемь суток, и на пятые сутки Светланка реветь перестала, а мать все совала ей вислую, в синеватых прожилках, горячую грудь – самый-самый горячий кусок человеческой плоти в вагоне, а потом закричала так зарезанно-выпростанно, точно снова Светланку рожала, только уж не давила ее из себя, а напротив, не хотела ее отдавать, не пускала, точно злые когтистые руки до срока выдирали дите из нее. Но и этот утробный ее гиблый вой, что и зверю, наверное, никакому неведом, никого уж не мог полоснуть до живого, горячего сердца – и даже его самого, остамелого Гришку, не резал, потому что проточная студь начала уж вливаться в него обещанием тепла и покоя, и желание отдаться вот этому доброму холоду, стать таким же тупым и немым, как обросшие инеем доски, как промерзшая на десять сажен земля, стало неодолимым.

А отец обезумел, казалось, – утаенной железной занозой ковырял и расшатывал толстые доски настила и выламывал щепки из днища, расширяя сливную дыру, и никто уже не понимал, что он делает и для чего, а не то что не мог воспротивиться. Трое суток работал отец – так мертво были сплочены простуженные доски, так засели их гребни в пазах, – а потом с неправдивой, немыслимой властною силой захватил его, Гришку, за шею и, пригнувшись к нему, продышал в ледяной головенке ничтожную, с гривенник, но уже не могущую затянуться проталинку:

– Слушай, Гришка, меня, хорошо только слушай! Как мы встанем опять, я тебя через энту вот дырку и выпихну. Не цепляйся, прошу, лезь в нее, а потом отползай… но гляди уж, гляди, чтоб тебя не приметил никто. Никого – так беги, как от смерти, беги, понял, сын?! Мы на станции встанем. Может, в городе прямо. А потом иди к людям, к машинистам на станции. Скажешь им, что бродяга, от этапа отбился. Уж за поездом вслед не погонят тебя. В сиротский дом какой определят. А иначе никак! На измор нас везут. Нам-то с мамкой уже никуда. Ну а ты еще, может, спасешься. Понимаешь меня? Это надо сейчас. Пока мы еще в центре России, тут пока еще есть человечья гуща, в ней согреешься, может, а дальше – Урал, мертвый камень пойдет, там застынешь. Нету больше нас с матерью, слышишь? Нету больше, Григорий, у тебя никого. И одно заруби от меня: никогда не живи, как телок, – куда потащили, туда и бежит за железным кольцом. Это мне уже поздно брыкаться – я у них на железном учете, а ты… Нету вольного хода, а ты все равно разворачивай жизнь в свою сторону. Хочешь чем, хоть своим еропланом живи, до него доберись и его под собой заимей вместо Орлика, только бы по нутру тебе было. И еще. Никогда не иди против русских людей, как бы русские люди тебя ни обидели… никого не губи без потребы, разве только за жизнь саму, понял?.. если в горло вцепились тебе. А то будешь как я – сам с собою в нутрях воевать. Кровь-то красная вон – почему? Это чтоб было страшно убивать или ранить. А была бы она как вода или синий суглинок – так уже бы не боязно, лей, не жалей. Но чужие придут убивать наших, русских, людей – их руби беспощадно, не спрашивая. В бою убить врага – святое дело… Ну все, сынок, прости, что не сберег я вас, кого любил. – И взглянул напоследок горячей, затравленной чернью в него, насовсем от себя отрывая, и выдавил через обындевелую дырку наружу.