Дедушка поднимается со своего кресла, он двигается медленно и тяжело. Он идет к дивану, на котором полулежит Анна-Карин. Она подгибает под себя ноги, чтобы дедушке хватило места.

— Порой я забываю, что ты не можешь помнить, как все было раньше, — говорит он, похлопывая Анну-Карин по коленкам и внимательно глядя на нее. — Нет, я никогда не видел Мию такой. Даже когда в ее жизни был Стаффан.

Секунду Анна-Карин колеблется: не заставить ли дедушку рассказать ей про папу. Это было бы просто, не сложнее, чем заставить Иду рассказать правду о ее речи в память Элиаса. Но Анна-Карин не может даже спокойно думать об этом. Она никогда, никогда не смогла бы так поступить с дедушкой.

— Я даже не помню, как папа выглядел, — говорит она.

Она, конечно, видела его фотографии. Некоторые из них она разглядывала так часто и подолгу, что уже, кажется, помнит моменты, когда они были сняты, хотя прекрасно знает, что просто придумала себе это. Ее память ограничена тем, что изображено на фотографиях. Анна-Карин не может представить себе папину мимику, жесты. Услышать его голос.

— Я не понимаю, как он мог взять и оставить нас, — говорит Анна-Карин.

Дедушка открывает рот, чтобы ответить, но вдруг мама в кухне начинает что-то напевать.

Анна-Карин и дедушка смотрят друг на друга.

Мама как будто слышит их разговор и хочет убедить их, что все хорошо, просто прекрасно. Она произносит каждое слово песни отчетливо, как пели раньше, и поет радостным, высоким и удивительно молодым голосом.

Но вдруг в кухне становится тихо. Ни звуков песни. Ни дребезжания посуды.

Крик разрезает тишину. Пронзительный, жалобный, он напоминает Анне-Карин что-то, уже слышанное раньше.

Дедушка вскакивает с дивана, но Анну-Карин словно парализовало. Этот крик. Когда она была маленькая, у них на хуторе были свиньи. И когда их резали…

Дедушка распахивает дверь в кухню, Анна-Карин наконец выходит из оцепенения. И торопится вслед за ним.

Мама стоит у плиты и поворачивается к ним с ослепительной улыбкой на губах. Она старательно вытирает руки о передник.

— Да что же это… — начинает дедушка.

— Я настоящая растяпа, — радостно отвечает мама.

Она протягивает к ним руки. Кожа стала темно-красной, почти лиловой. Пальцы так опухли, что кольца впились глубоко в кожу.

— Хотела достать приборы из кипятка, — говорит мама со смущенным смехом.

От дедушкиной дряхлости не осталось и следа. Он хватает мамины руки, тащит их под кран, поливает ледяной водой. Анна-Карин смотрит на огромный котел на плите, слышит булькающий звук, видит пар.

Я перестану, думает она. Я перестану. Скоро. Я обещаю.

Но в глубине души она совсем не уверена, что сможет остановиться.

29

Мину идет быстрым шагом по щебневой дороге к «Болотным Копям». На земле лежит пелена изморози, воздух пахнет снегом. Мину одета в лыжные брюки, пуховик, шапку и варежки и чувствует себя как борец сумо на прогулке.

В выходные она обычно спит как минимум до девяти, иногда до двенадцати. Сегодня утром она спустилась к завтраку в полвосьмого. Мама сидела за кухонным столом со своей обязательной чашкой кофе и журналом, который можно читать, только если знаешь тысячи латинских терминов. Мама подняла глаза и, увидев Мину, удивленно изогнула брови.

— У тебя что, спешат часы? — спросила она, перевернув страницу.

— Пытаюсь выработать полезные привычки, — ответила Мину, мысленно передернувшись от того, как бодро она врет.

— Мину, не обязательно всегда и во всем стремиться к совершенству…

— Мы еще собирались репетировать пьесу, — перебила Мину, чтобы как-то остановить проповедь.

— О, как мне не хватает в этом городе культурных мероприятий! — воскликнула мама и отодвинула газету. — Что за пьеса?

Мину тут же поняла, что сморозила чушь.

— «Ромео и Джульетта». По-английски.

— Вы будете ставить всю пьесу?

— Нет, только несколько сцен.

— Все равно хорошо. Только начали учебу и уже ставите Шекспира на языке оригинала. Какой амбициозный учитель. А кого играешь ты?

— Мы еще не решили. Видимо, какое-нибудь дерево.

— Ты будешь прекрасным деревом, — улыбнувшись, сказала мама.

Она поднялась из-за стола и быстро обняла Мину.

— Ну, тогда ни пуха ни пера.

Мину натянуто улыбнулась. Как только мама вышла из кухни, Мину налила в чашку-термос кофе из кофеварки, сдобрив его большим количеством молока.

И вот теперь она хлебает свой напиток, но кофеин на нее не действует. Когда Мину наконец подходит к «Болотным Копям», она чувствует себя такой усталой, что готова лечь на танцплощадку и заснуть.

И она бы наверняка так сделала, если бы Линнея уже не ждала ее. Линнея сидела на краю сцены, писала что-то в дневнике и выглядела еще более усталой, чем Мину. На ней был огромный, словно с чужого плеча, темно-синий пуховик — совершенно не в ее стиле.

Мину залезает по лесенке на сцену. Линнея не поднимает глаз.

— Привет, — говорит Мину.

— Привет, — отвечает Линнея и продолжает писать дальше.

Мину отпивает кофе, облокачивается на перила и заставляет себя не болтать, а стоять молча.

Но в голове ее продолжается бесконечная круговерть: планы, списки неотложных дел, различные варианты развития событий, которые она придумывает, тут же отвергает и заменяет новыми. Не говоря уж о тех случаях, когда она сказала что-то необдуманное или в чем-нибудь оплошала. Иногда ей вспоминаются неловкие ситуации, случившиеся сто лет назад, и она не знает, куда деваться от стыда. Как в тот раз, когда она и ее двоюродная сестра Ширин играли, что Барби и Кен занимаются сексом, и тут вошла тетя Бахар. Ширин тут же закричала, что все придумала Мину. И это было правдой. Бахар просто посмеялась, но Мину до сих пор готова провалиться сквозь землю, стоит ей вспомнить это.

Линнея неожиданно хихикает.

— Ты что? — спрашивает Мину.

— У тебя сейчас был такой смешной вид!

Мину неуверенно улыбается.

— Это кофе? — спрашивает Линнея.

— Хочешь?

Мину подходит к Линнее и протягивает ей чашку. Линнея берет ее и выпивает одним махом, как воду.

— Ой, я тебе не оставила, — говорит она, смущенно улыбаясь.

— Ничего, — отвечает Мину, отставляя чашку в сторону.

Линнея убирает блокнот в один из безразмерных карманов куртки.

— Что-то в нашей компании многовато противных людей. Не знаю, смогу ли я общаться с этой мымрой-директрисой — так и хочется ее задушить.