— Долго, очень долго бродил я по землям рода Выдры, минула зима, потом весна, потом лето, и лишь в начале осени удалось мне выйти к потаенному починку, что и починком-то назвать было нельзя, так, скит одинокий, избушка да сараюшка на краю болота, а кругом чащоба глухая да топи непроходные.

Хозяин местный однако ж меня приветил, накормил, напоил, одарил словом добрым. Я, по дурости неразумной, сбрехнул ему, что по случаю нечаянному попал в дом его, а он все кивал да посмеивался, и невдомек мне, пню дубовому, в тот миг было, что все мысли мои мужичок этот неказистый знает, что сквозь меня он глядит, как сквозь паутину на луну.

Погостевал я у отшельника, что Ошачем звался, а сам все про капище заповедное выведать старался. Но молчал Ошач, усмехался только. Собрался он как-то раз на охоту, сказал, что дня на три уйдет. Обрадовался я, думал, успею за это время капище отыскать, оно ж где-то рядом должно быть, коли Ошач приглядывает за ним, иначе ж несподручно.

Ушел он, а я котомку в руки — и полез в болотины да буреломы. Цельный день лазил, лазил, одежу изодрал, промок, ноги сбил, морду всю исцарапал, а ничего не отыскал. Ночь кое-как перебился на кочке сухой посреди топи хмарной, а поутру снова кружить окрест избушки Ошачевой начал. И снова ничего.

Третий день настал. Я уже злиться стал, думаю — не найду сегодня, в избушку не вернусь, перед хозяином стыдно. Опять весь день по болотам ползал, а под вечер в трясину попал, оступился с устатку, да и засосало меня, по плечи затянуло, сразу, махом.

Не знаю, как ты, Зугур, а Лунька вон знает — смерть это верная, ежели помощник не придет, слегу или дубину какую не протянет, то все, пропал человек.

Сижу я в трясине, с каждым мигом все глубже и глубже затягивает меня болотина, а тут еще кики появились, болотник пришлепал, веселятся нелюди, радуются забаве такой, поживу предвкушают. Чую я — вот и смертный миг мой настал, болотина уже до горла доходит. Взмолился я всем богам светлым, заорал нечеловечим голосом, все чары свои немогучие, какие в ту пору знал, творить начал, но без толку все — еще глубже увяз, воды гнилой, болотной нахлебался, словом, понял — совсем пропал…

И вот в то мгновение, когда Смертную песнь начал я петь, чтоб хоть посмертие у меня благое оказалось, разбежалась вдруг нелюдь, заскрипели, закачались кругом деревья, словно в бурю, ходуном заходила трясина и начала она меня выплевывать потихоньку — сперва плечи показались, потом грудь, после пояс, и вот я уже весь вылез из болотины и на сухое место выполз.

Выполз и вижу — поодаль, меж деревьями, полянка небольшая, жухлой травой поросшая, а посреди полянке кругом камни белые лежат. Посреди того круга каменного куст шипшинный стоит, ягодами усыпан, золотыми да багряными. А вкруг куста ходит старичок горбатый, и ягоды те в лукошко собирает, для взвара, видать.

Мне б понять в миг тот, кто это, да поклониться ему, за спасение чудное благи великие воздать, да у меня после трясины и страха смертного все думы набекрень сделались, а еще не ел я два дня, оголодал, вот к кусту с ягодами и заковылял, перекусить собираясь.

«Здрав будь, дед!», — говорю старичку: — «Дозволь, ягод твоих поем!» А сам уже рву и в рот кладу. Дедок усмехнулся, глянул на меня, тут-то я его и признал. Бухнулся я перед ним на колени, прости, кричу, боже, виноват я, хотел дар от тебя заполучить да себе выгоду с него поиметь. Вот, чуть в трясине не утоп, а не проняло, теперь понял, прости еще раз…

Поглядел он на меня, поглядел, потом рукой только взмахнул, и пропал. А я обеспамятел, и всю ночь пролежал так, а поутру меня Ошач нашел, внутри хоры каменной лежащего, а рядом — лукошко с ягодами.

Не одарил меня, конечно, Скрыт даром, да и поделом мне, телепню завидущему. А вот ягодами одарил, и ягоды те не простыми оказались, съешь одну — и на весь день сыт. Крепко пригодились они после, когда гладомор великий был, на седьмом году вожа Рыта Белой Стрелы, детишек в городище теми ягодами спасали. Ты, Лунька, и не родился еще тогда…

Шык опять задумался, но спохватился:

— Совсем, видать, старым я стал, забыл, с чего весь сказ начал! Про шапку-то — Ошач мне ее подарил, когда прощались мы. Бери, говорит, волхв младой, авось, пригодиться когда. Чуды, что на поклон Скрыту из земель своих приходили, мне ее оставили, да вроде как ни к чему я шапку эту применить не могу, а тебе послужит она, когда нибудь, да послужит. Вот и послужила, не столько мне, сколько всему роду людскому, хвала Ошачу-щедрачу. Вот такой сказ мой про шапку Невидью да про бога Скрыта.

— Хороший сказ. — кивнул Зугур, большой любитель до всяких былин, сказов да песен: — Только чудно больно — начал ты про шапку, закончил шапкой, а посередке вон сколько всего нам поведал, и про Светозара, и про Скрыта, и про юность свою, и про Ошача. Почему так?

Шык встал, распрямил плечи, хрустя костями, усмехнулся:

— Так уж устроено на земле — жизнь человеческая с рождения начинается, смертию заканчивается, а меж ними мно-ого чего бывает. Так и все остальное, но только на самом деле связано все дружка с дружкой, и я так скажу, хотя и странным это покажется — не захоти я по молодости всех волхвов родских обскакать, не возжелай я славы великой, не позавидуя я им — не понесло б меня к капищу Скрытову, не побывал бы я у Ошача, и не оказалось бы в котомке моей Невидьей шапки. Сиречь — погинули бы мы в Славных Палатах, а Могуч-Камень Ныю бы достался, а Ный, к слову, Владыке его не собирался отдавать. Он сам во Владыки над всеми богами метил, а что за Владыка из Хозяина Пекла бы вышел, и так ясно. А ты говоришь, Зугур: «Почему так?». Потому — и все тут! А теперь — спать, уморили вы меня с говорильней вашей…

И снова мчалась по Небесной Дороге Золотая Колесница, влекомая огненными птицами, снова над четырьмя путниками менялись в свой черед день и ночь, а внизу клубились облачные горы или расстилалась ровная белесая пелена. В положенный срок минули берег окияна, и через бескрайние просторы Стран Великого Хода колесница понесла добытчиков Могуч-Камня к концу их дальнего и трудного пути, к Черному лесу.

* * *

Никто не знал, куда опустится Небесная Дорога, где предстоит им покинуть колесницу и сойти на землю. Когда только собирались путники в поход, мыслил Шык, что сможет он управлять Яровыми Птицами, но оказалось, что движет ими лишь воля пославшего их, и теперь оставалось людям лишь надеяться, что довезет колесница туда, куда нужно, не подведет, не к арам в лапы доставит.

Вторая семидица пути подошла к концу. Как-то утром Шык, вглядываясь в проплывающую далеко внизу землю, сказал:

— Обур проехали, Ар-Зум под нами! Завтра Серединный минем, а там, я думаю, и конец нашим скитаниям заоблачным.

— Оно ко времени. — отозвался Зугур: — Припасы-то к концу подошли, а воды и вовсе не осталось. Пора бы приехать.

Луня, разглядывающий Чертеж Земель, спросил у волхва:

— Дяденька, а как же мы в Черном лесу-то? Ведь ни один человек живым из него не вышел. Помню я, как ты сказывал про нечисть чернолесскую — хуже тварей и придумать нельзя.