Стражники, несмотря на сопротивление пленника (а как долго можно со скованными руками сопротивляться вооружённым до зубов людям?) заткнули пленнику рот, завязав его чёрным платком.

Всё это время Стелла спокойно стояла в стороне, дожидаясь момента, когда можно будет вернуть себе утраченное внимание.

— Откуда вы знаете о болезни моего брата? — начал лить воду на нужную ему мельницу Торн.

Стелла охотно ему подыграла:

— Худший из проступков Сезара я видела своими глазами и ощутила на собственной коже. Я видела отметины и язвы на его теле. Захватив мой замок, это исчадие ада ворвалось в мою спальню в гневе и ярости. Он взял меня силой, несмотря на все законы, людские и божественные, с тем, чтобы потом кричать на всех углах о моём бесчестии, твердя о том, что свои земля я охраняла куда с большим пылом, чем собственную честь.

Всё это было сказано деловым, уверенным тоном, словно Стелла заранее отрепетировала свою речь.

— Что может сделать слабая женщина, когда жестокий воин валит её на пол, рвёт на ней одежды и жестоко насилует?

Сезар был ошарашен живописанием жестокой картины не меньше, чем публика. Он только что и сумел едва уловимо покачать головой, то ли отрицая сказанное, то ли стараясь вынырнуть из окружившего его наваждения.

Гаитэ точно знала, что мать лгала. Стелла же сама когда-то призналась в близких отношениях с сыном Алонсона, но тогда и речи о насилии не было. А Торн ловко приписал собственную болезнь, от которой Гаитэ столь заботливо и умело его избавила, брату.

Два высокородных засранца — её мать и муж. Они ей ещё за это ответят. Гаитэ заставит их расплатиться за эту грязную, вероломную ложь. Пока ещё не знает — как, но обязательно придумает. Они поплатятся.

— Я глубоко сожалею о том, что вам пришлось пережить по вине моего брата, — проникновенным голосом, полным сочувствия и искренности, молвил Торн.

Гаитэ не раз слышала у него подобные интонации. И каждый раз покупалась.

Кто теперь скажет, была ли в них хоть капля правды?

Естественно, и обвинению, и защите оказалось нечего добавить.

— Перерыв перед приговором! — возвестил герольд.

— Нет! — покачал головой Торн, с удавьим удовольствием глядя на скованного по рукам и ногам Сезара, с кляпом во рту. — Не нужно перерыва. Мы можем объявить о нашем решении сейчас.

Наклонив голову вперёд, как бык на фамильном гербе Фальконе, он устремил взгляд на брата.

— Сезар Фальконе, мы считаем тебя виновным в государственной измене и преступлениях перед нравственностью и моралью.

Сезар с ненавистью смотрел Торну в лицо. Это была не та ненависть, которая хочет убить. Его взгляд был не кинжалом, а плевком в лицо. Но Торну было плевать.

Торн торжествовал и праздновал победу.

— Ты получишь ровно столько же сочувствия, сколько проявлял его к другим. То есть — нисколько! Твоя жизнь закончится в подземельях городской тюрьмы.

Произнеся эти жестокие слова, Торн поднялся и направился к дверям, не предлагая руки Гаитэ и не дожидаясь стандартной реплики герольдов: «Суд окончен».

Гаитэ была опустошена. Она должна была бы чувствовать гнев на мать, на мужа, отчаяние из-за положения Сезара, но она не чувствовала ничего. Словно в груди образовалась огромная чёрная дыра и расширялась, пожирая все эмоции и чувства, как плохие, так и хорошие.

В жизни пришлось пережить многое, преодолеть немало препятствий, но каждый раз Гаитэ черпала силы в эмоциях, в любви к другим людям, в вере в справедливость и милость Благих Духов.

Но в последние месяцы в ней словно надломилось что-то. В людскую справедливость она веру утратила окончательно и бесповоротно.

Поднявшись на высоту трона, Гаитэ больше не встречалась с простыми людьми, её окружали лишь благородные, а благородным, исключительным, избранным неведомы простые человеческие радости и горести. Они понятия не имеют о том, как можно бояться голода и холода, вместе с тем такие простые, обыденные чувства, как жалость и сострадание, им также незнакомы. Совесть, целомудрие, любовь — естественные человеческие чувства здесь высмеивались и презирались, зато предательство и убийство ради собственной выгоды признавались нормой.

Казалось бы, у человека всего одна глотка, и есть за десятерых, как не старайся, не получится. Но это не значит, что многие не готовы попробывать сделать именно это.

Торну было мало власти? Ему всего и всегда было мало.

Куда делся тот горячий, порывистый, хоть порой и самодурный молодой человек, которого она полюбила? Или задатки тирана и коварного интригана всегда были в нём, но она этого попросту не замечала?

«Поменяйся они сейчас местами, что бы сделал Сезар?», — задавалась вопросом Гаитэ.

Нет, она не рисовала пленника розовыми красками, но, насколько успела разобраться в характерах братьев, Сезар не стал бы затевать церемонию с судами. Он воин, а не казуист. Он либо зарезал бы Торна в честном поединке, либо выслал из страны.

Правда, Торн, в отличие от Сезара, не был популярным полководцем, за которым готовы следовать бравые генералы. Тут и риски были бы другие.

Но, с другой стороны, Сезар не предпринимал против брата никаких шагов, напротив, всегда честно поддерживал власть.

Как ни крути, Торн поступил как трус и предатель, дав выход древней вражде и старым страхам.

— Ваше Величество, — обратилась к Гаитэ одна из статс-дам, — герцогиня Рэйвская, ваша матушка, просит аудиенции. Что прикажите ответить?

— Проси, — ледяным тоном распорядилась она, коротко кивнув.

Её мать появилась в огромном двухяросном головном уборе, расточая приветливые улыбки. Двое пажей несли за ней длиннющий шлейф фиолетового платья.

Остановившись напротив трона, где сидела дочь, Стелла сделала мальчикам знак отступить.

— Ваше величество, — присела она в самом глубоком реверансе.

Гаитэ с интересом смотрела на мать.

Любопытно, что чувствуешь, склоняя голову перед дочерью, которую ты обрекла на смерть и предала несколько раз подряд?

— Признаюсь, не ожидала вашего визита, сударыня, — негромко обронила Гаитэ.

— Я и сама не думала быть здесь. Однако же, увидев вас вчера вечером в суде не выдержала и решила свидеться перед долгой разлукой. При том, как идут дела в империи, лишь добрые духи знают, когда ещё увидиемся. Наши отношения всегда были сложными, дочь, и мне не хотелось бы так расставаться, зная, что у вас на сердце обида. Вот я первой пришла с поклоном, желая развеять ваш гнев.

Разговор, который предстоял женщинам, не пристало вести при свидетелях. Перехватив взгляд Гаитэ Стелла знаком велела пажам выйти.

Те беспрекословно, словно вышколенные псы, послушались.