Русские, как кажется, подошли к Варшаве (судя по радиосообщениям). Жених Лизы Франц командует танковым подразделением в ближайших окрестностях Берлина. Когда Лиза заканчивает работу, он, в своем военном непромокаемом плаще, провожает ее до дома. «Все школы превращены в казармы, — говорит он с горечью. — Государство хочет поглотить всех парнишек до последнего. До девочек тоже доберутся — вот увидишь… Мальчиков младше двенадцати лет пока не трогают. Они просто смотрят, как старшие на занятиях по гимнастике карабкаются на стены. В городе страшная эпидемия дизентерии. Ты знаешь, какими побасенками развлекаются те, кто роет окопы в Восточной Пруссии? Они говорят, что русские возьмут эти окопы за две минуты десять секунд: две минуты им понадобится, чтобы совладать со своим смехом, а за оставшиеся десять секунд они спрыгнут вниз и все там почистят». — «Ты говоришь ужасные вещи, — возмущается Элизабет. — Тебя за это следовало бы расстрелять».

Урсула возвращается из редакции пешком. Ее отпустили домой писать обзорную статью о моде — под грохот зениток и шум вражеских бомбардировщиков. По счастью, на Кудамме ей удается остановить проезжающую мимо машину, и сидящий за рулем голландец из организации Тодта соглашается ее подвезти. Она молча смотрит в окно, на мелькающие витрины последних магазинов модной одежды. «Теперь женщины все равно не следят за собой, не делают ни педикюра, ни маникюра, ни приличных причесок, — усмехается голландец. — Это точно». Урсула вспоминает, что единственное свое вечернее платье в последний раз надевала, чтобы пойти в гости к Дитеру и Николасу. Дитер уже погиб на фронте, а следы Николаса затерялись в подвалах гестапо. Машина пересекает полосу руин и останавливается перед неповрежденным крылом ее дома. Туда пришлось перетащить всю мебель. Урсула, поудобнее устроившись на кровати и закутавшись в одеяло, читает «Жалость к женщинам» Монтерлана. «Подумать только, — недовольно бормочет она, — этот болван Монтерлан полагал, что все женщины мечтают только об одном — о замужестве!» Она захлопывает книгу, предварительно заложив страницу открыткой, которую получила из Любека, еще до того, как этот город был разрушен. Потом пишет в своем дневнике: «Мы с Эльзой пошли навестить и утешить фрау Хеффнер, которая сидит в полном одиночестве среди любимых КНИГ: Рильке и Гёльдерлина. Она больше не может выходить на улицу, но все равно так и светится спокойствием». Урсула облизывает кончик карандаша и продолжает: «На похоронах фельдмаршала фон Хаммерштейна[232] присутствовали несколько сот человек. После 1934 года многие возлагали на него надежды, думали, что именно он справится со «свиньей». «Напасть на Россию — значит проиграть войну» — так он говорил. Мне довелось видеть, как он — в охотничьем костюме, в маленькой зеленой шляпе с кисточкой — стрелял в кабана. Последний совет, который он мне дал, звучал так: «Внученька, настоящий берлинец должен всегда сохранять свой критический ум и свободный дух»». Подумав, Урсула добавляет: «Я последую этому совету». Тетрадь уже почти закончилась, и Урсула, чтобы заполнить оставшуюся страницу, пишет еще, что последняя запись сделана 19 апреля 1944 года, накануне дня рождения Гитлера: «никто не собирается отмечать эту дату, кроме, разве что, американских бомбардировщиков, впервые участвующих в воздушном налете вместе с англичанами. Как все это не похоже на пятидесятилетие Гитлера, которое праздновалось в 1939 году! Я тогда стояла в толпе на Вильгельмплац,[233] люди молча стояли с непроницаемыми лицами, и только какая-то почтальонша плакала. Из боковой двери рейхсканцелярии вышел Аттолико, итальянский посол, — очень бледный, чем-то сильно раздосадованный. Одинокий голос выкрикивал в темноте: «Хотим парламентскую демократию!» Эсэсовцы тщетно пытались отыскать смутьяна». Урсула зевает и сама расстилает постель. Толстая Ольга, ее горничная-украинка, уехала в Потсдам с отцом. В убежище внизу сидит только тот самый портье, ожидающий чего-то хорошего от прихода русских. Чтобы поскорее заснуть, Урсула берет книгу Ортеги-и-Гассета. «На моем столе, — педантично отметит она на следующий день в своей новой дневниковой тетради, — лежит вторая книга: «Восстание масс и демистификация Гитлера»! Но из-за нее у меня бессонница».

«Весна, несмотря ни на что, все-таки наступила», — удивленно констатирует Эльза. Она едет, чтобы написать репортаж, на завод точных приборов (на Брунненштрассе), завод концерна АЭГ,[234] где работают одни немцы. Вокруг завода вырыты траншеи, в которых во время бомбежек прячутся люди. «Эти рабочие живут лучше, чем мы», — думает Эльза во время посещения санчасти, где лежат беременные и больные женщины. Ее уверяют, что в определенных случаях работницам сборочного цеха разрешается покидать завод и выполнять свою норму, находясь в убежище. Здесь, где изготавливаются сложные детали для радаров и разного рода вооружения, в столовых каждый день выдают немного сыра и колбасы, масла и хлеба — паек, который «можно взять с собой домой». Если учесть, что по утрам на рабочем месте все получают по чашке эрзац-кофе, а в полдень — суп, то жить вполне можно. Перед тем как лечь спать, рабочие с завода точных приборов, как и большинство берлинцев, делают себе Butterbrot — бутерброд с мортаделлой или плавленым сыром — и кроме того съедают яблоко.

Дома, закончив статью и дожевав свое яблоко, Эльза вспоминает, сколько она написала «патриотических» очерков о немецких солдатах, которые несут свою вахту повсюду — от Северного полюса до африканских пальмовых рощ, и думает: «Как беспечно мы прожигаем собственную жизнь!» «Уже видна сеть, которая нас накроет», — говорит ее шеф, начальник отдела внутренней информации. Два ее брата, закончившие Французский лицей в Берлине, погибли на фронте; Эльза бережно хранит их письма, написанные в траншеях, на грязных клочках бумаги, и извещения о смерти. Все работницы, с которыми она сегодня встречалась, пережили аналогичные драмы — даже те, кто никогда не держал в руках листовки о Хансе и Софии Шолль. В прессе сейчас много пишут о ракетах, изобретенных фон Брауном. Но если они действительно могут уничтожить всех противников рейха, то почему до сих пор бездействуют? Миллионы работниц Большого Берлина, как коренные немки, так и иностранки, не задаются подобными вопросами. Они просто стараются отоспаться, когда появляется такая возможность. Эльза тоже выключает лампу. Во мраке подвала она слышит — между двумя ударами бомб — тиканье будильника. Она жалеет, что во время своего визита на завод не посетила «иммигрантов», военнопленных, иностранных рабочих-«добровольцев», которые трудятся во «второсортных» цехах, а не в мастерских и лабораториях. Но, впрочем, такие встречи запрещены.