Подруги Петры часто жаловались на синдром пустого гнезда. Проявлениями синдрома называли безутешное отчаяние родителей после того, как вставшие на крыло птенцы улетели из дома и зажили самостоятельной жизнью, утрата чувства собственного достоинства, бессонница и депрессия, которые в критической фазе зачастую усугублялись климаксом. Это как контрастные ванны, где печаль сменялась надеждой. Это было почти невыносимо. Ничего такого Петра за собой не наблюдала. Макс при случае забегал поужинать, когда мать его приглашала, правда, ни разу не приводил с собой подругу и не приносил грязного белья. Зато однажды порадовал ее букетом розовых альпийских фиалок.

Петра помогла ему с переездом, отправила с ним свою уборщицу и щедро подкинула деньжат на первое время. Отныне она наслаждалась приятным осознанием того, что не надо больше заботиться о трех домочадцах и всю энергию можно направить на работу, а остаток – на сократившееся домашнее хозяйство. Однако самая благоприятная перемена в жизни Петры была связана с тем, что старик больше не курил в доме, а ванная комната снова всецело перешла в ее пользование.

День, когда Йенни в конце концов поселилась практически в пустой комнате для гостей, остальным обитателям доссенхаймского дома дал повод испытать почти полное удовлетворение. Старик снова лежал в знакомой спальне на верхнем этаже, разве что на медицинской кровати, специально предоставленной больничной кассой; в комнате напротив встали лагерем Макс со своей любимой. Бывшая комната для гостей полностью стала миром Йенни, и она ее обставила так, как посчитала нужным. Макс то и дело удалялся в мансарду, где оборудовал себе гнездышко с компьютером, музыкальным центром и телевизором. Весь первый этаж был зарезервирован для деда, и тот опять без наушников торчал в своем глубоком кресле перед экраном. Телевизор издавал оглушительный рев, который не пугал только его; старик как ни в чем не бывало громко прихлебывал суп под какую-нибудь передачу и только завтракал в постели.

Незадолго до Рождества старик свалился при попытке подняться на лифте без посторонней помощи. Он пролежал на полу до самого возвращения Макса. По счастливой случайности он ничего не себе не сломал, но переохладился, а пережитый испуг несколько выбил его из устоявшегося ритма. Макс уложил деда в постель, положил на живот грелку и вызвал врача, чтобы тот обследовал пострадавшего.

– От смерти нет зелья, – заметил старик философски и тем не менее до самой ночи дрожал всем телом. – Contra vim mortis… как же там дальше? Совсем забыл латынь!

И с досады у него потекло изо рта, из глаз и носа на только что натянутую свежую наволочку. Макс протянул ему платок.

– Когда я умру, погребите мой прах в hortus conclusus[81], – жалобно попросил старик.

– А это где?

– В каменных садах Ильзы.

– Дедушка, о смерти пока рано думать, – сказал Макс. – Врач нашел лишь пару гематом, ты можешь шевелить руками и ногами, тебе чертовски повезло. Пару деньков полежишь в кровати, и все пройдет.

Синяки-то болят, громко причитал старик, стонал и размахивал руками, будто бил кого-то. В результате опрокинул стакан с водой, стал совсем агрессивным и, к сожалению, снова начал нести бред.

– Где мои деньги и мое оружие? Наступит время, когда я покончу с…

Макса терзала совесть. Не так давно дедушка потребовал выписку со своего банковского счета. Понимал ли он вообще, что такое банковские операции? Он действительно выдал внуку полномочия, однако если раньше крупная сумма от каждой пенсии регулярно перекочевывала на счет, то сейчас до конца месяца вся пенсия выбиралась полностью. С одной стороны, Вилли Кнобель сам распорядился покрывать из пенсии все расходы на домашнее хозяйство и на службу по уходу, а с другой – утратил общее представление о том, во что это сегодня обходится.

В самом деле, размышлял Макс, не следовало, наверное, включать в общие дедушкины расходы – не всегда, впрочем, такие уж и необходимые – стоимость операции по удалению татуировки у Йенни. А сокол на ее спине между тем большей частью был выведен, и через несколько недель от него не должно было остаться ни следа. Наверное, надо было во всем признаться дедушке. Хотя может статься, что одно только упоминание о татуировке повергнет его в такой шок, что благосклонность к Йенни могла смениться едва ли не на противоположное чувство. Это бы его только дополнительно расстроило, ведь он и без того потерял Елену из-за переезда, и теперь громко о ней тосковал. Вместо нее по утрам приходил тучный, страдавший одышкой санитар.

После неудачного падения Вилли Кнобель трое суток не вставал с постели и с каждым днем становился все более разгневанным, строптивым, а его сознание – сбивчивым.

Несколько часов Макс не приглядывал за стариком, и это ему аукнулось. Когда он вошел в комнату деда, тот запустил в него газетой с программой, очечником и подушкой под голову. Поднос выскользнул у Макса из рук, бульон пролился на голые ноги и затем на ковер.

– Apage, satanas![82]– прорычал старик.

Совершенно ошарашенный, Макс инстинктивно попытался ухватиться за руку Йенни, как за соломинку. Вообще-то Йенни терпеть не могла, когда кто-то без срочной нужды прерывает ее работу, но в данной ситуации по-другому и быть не могло.

– Я больше не в силах справиться с дедушкой, – посетовал Макс. – Ты не могла бы еще разок принести то чудесное средство?

– Женщина, которой его регулярно прописывали, больше не числится среди моих пациентов. Но я попробую урвать у кого-нибудь еще, – пообещала она.

Макс присел на край дедовской кровати, выключил телевизор и попробовал успокоить старика, а заодно уговорить выпить воды. Большую часть невнятного бормотания старика Макс был не в силах разобрать, но общий смысл и без того был понятен: старик боялся нищеты, и эта мысль терзала его постоянно. Привитая воспитанием и лишениями военных лет бережливость, можно сказать, жадность, и таившаяся в нем щедрая натура вдруг сплелись в такую противоестественную комбинацию, что сознание не могло не порождать пагубных фантазий.

– Все потеряно, все разрушено! – стонал дед. – Все накопления пропали! Ах, Ильза, хорошо, что ты не дожила до этих дней.

– Дедушка, не волнуйся, все будет хорошо…

– Ничего не будет как раньше! Всю жизнь вкалывал за гроши и опять у разбитого корыта. Я больше не могу и не хочу…

Так продолжалось больше двух часов кряду, пока не появилась Йенни с лекарством. Ни минуты не колеблясь, она разбавила капли водой и, применив мягкое давление, влила в рот пациенту.

– Bellum omnium contra omnes[83], – буркнул старик и проглотил, потому что ничего другого не оставалось.