– И для твой подруги мы определенно подыщем хорошую комнатку, – заверил старик. – Но это не для протокола.

Нотариус протянул Максу руку:

– Поздравляю! В столь молодые годы стать владельцем дома – такое нечасто случается.

– Вы, по-видимому, не сразу поймете, в чем смысл этого поступка, – разъяснил Вилли Кнобель нотариусу. – Я отписал дом внукам потому, что дети его не заслужили.

А потом старик рассчитался с потомками:

– Моя дочь Карин живет далеко отсюда, звонит хорошо если пару раз в год, а когда звонит, болтает о погоде в Австралии. В сущности, она была близка только с матерью. А мой сын Харальд, будь его воля, прямо сейчас спровадил бы меня в дом престарелых. Поначалу он еще изображал радушного сына, угощал хорошим коньяком, но это быстро прошло. Им обоим достанется только обязательная доля и ни цента больше. Summum ins, summa iniuria – высшее право – высшая несправедливость, – перевел он нотариусу.

После этого щедро одаренный внук был отпущен с богом, а дедушка с нотариусом засели за завещание.

Было заметно, что Вилли Кнобель сильно переволновался. И когда его оставили одного, запел во все горло:

И колют меня шипы,

И холод пронзает плоть.

Пришпорю-ка я коня

И поскачу в долину Неккара[75].

Со дня злосчастного падения голос у старика стал совсем тихим, временами трудно было понять, что он говорил. В периоды временного помешательства громкость менялось. Наученный опытом, Макс знал, что пение в полный голос может предвещать очередную фазу помрачения, поэтому позаботился о большом количестве минеральной воды и попытался, как умел, успокоить дедушку.

Не дай бог, родители застигнут его не в себе и воспользуются поводом, чтобы объявить недееспособным! Тогда вся затея с нотариусом, чего доброго, будет объявлена недействительной.

Макс тихонько вернулся в комнату деда. Тот, весь красный от напряжения, сидел за столом и тараторил сам себе:

– Ильза, больше всего в тебе мне нравились твои прекрасные глаза, знаешь еще… – И он запел:

…Сияют счастьем голубые глаза его…[76]

– Что это за песня, дедушка? – спросил Макс, принимая костыль, которым певец отчаянно размахивал в такт.

– От супруги человека с высшим университетским образованием я вправе ожидать минимальной образованности! Такие вещи надо знать! Это Виктор фон Шеффель, – заявил старик. – «Старый Гейдельберг». Неси скорее свой аккордеон, Ильза.

Макс позвонил Йенни по мобильному. Она ответила с плохо скрываемым раздражением. В этот момент она как раз пыталась поменять ночную рубашку тяжелобольной. Макс попросил опять принести того успокоительного средства, которое так здорово помогло в прошлый раз.

– Он снова стал заговариваться, – объяснил Макс, – и кроме того, у меня есть для тебя обалденный сюрприз!

Ему не хотелось выдавать секрет по телефону, но он представлял себе радость Йенни, когда он ей сообщит, что скоро они переберутся в Доссенхайм, где поселятся в одном доме. Вдохновленный мечтами, Макс ходил из угла в угол и размышлял, как все распланировать. Старику в любом случае мы отведем спальню на первом этаже, чтобы ему не приходилось преодолевать лестницы. Кухню и жилую комнату, к которой он привык за долгие годы, оставим как есть; просторную переднюю надо чуточку уменьшить, а выгаданное пространство объединить с его комнатой и оборудовать компактным туалетом с сидячей ванной. Макс и Йенни займут по одной из бывших детских на втором этаже, и еще в их распоряжении окажется общая спальня с широченной кроватью. Пока трудно даже приблизительно оценить, во что обойдутся перестройка и приобретение оборудования, однако щедрый дедушка наверняка внесет свою долю, которая все и покроет.

Когда в комнату вошли Петра с Харальдом, дедушка все еще пел. Последней каплей стала студенческая Gaudeamus igitur. Она подействовала на Харальда, как красная тряпка на быка. За ужином Харальд тупо смотрел в угол обреченным взглядом и бурчал, обращаясь неизвестно к кому:

– Этому пора положить конец, иначе я не выдержу!

– Я тоже, – согласилась Петра.

– Nos habebit humus![77]– как ответ на все вопросы донеслось сверху.

Наверное, родители в скором времени так или иначе избавились бы от нарушителя спокойствия. И тем не менее Макс не сказал им о встрече с нотариусом ни слова. Он молча помог матери убрать со стола и ушел к себе дожидаться Йенни.

Любимая извлекла из сумки пузырек с чудо-средством, победно им помахала и стрелой грациозно взлетела на второй этаж. Лишь после того как старик был обихожен, уложен в кровать и начал потихоньку засыпать, она могла себе позволить побеседовать с Максом:

– Так что ты собрался мне сказать?

«Какое нерушимое хладнокровие», – еще раз отметил про себя Макс. Будь на ее месте мать или сестра, то, услышав о сюрпризе, они замучили бы его вопросами еще от парадной двери. Похоже, среди женщин встречаются очень разные типы.

По выражению лица Йенни трудно было вообще что-либо угадать. Она очень внимательно выслушала Макса, но на шею не бросилась.

– И сколько мне придется платить? – спросила она недоверчиво, заплетая при этом распустившуюся косичку.

Макс сделал вид, будто раздумывает, несмотря на то, что ответ у него был заготовлен заранее.

– Какое-то время нисколько, чтобы ты смогла накопить деньги на дерматолога. После того, как сокол исчезнет с твоей спины, мы вернемся к этому вопросу. Ну, как тебе мое предложение?

Йенни и на этот раз отреагировала сдержанно и попросила время на обдумывание. Вероятно, гордость не позволяла ей вот так сразу попасть в зависимость к другому человеку.

– Ты не могла бы сегодня остаться у меня? – спросил Макс, на этот раз мягко и даже с некоторой нерешительностью в голосе, потому что прошло уже больше недели с последнего раза, когда они спали вместе.

К удивлению Макса, Йенни согласилась и одарила его небрежным поцелуем.

Дураком Фалько назвать было нельзя, хотя порой он соображал туго. Прошло довольно много времени, прежде чем он начал подозревать, что Макс приложил руку к исчезновению Пита Булля. В тюрьме всегда подшучивали (хоть и беззлобно) над благодетелями, которые всячески помогали заключенным приобщиться к общественно полезной деятельности. Настоящими профи были социальные работники, лица, наблюдающие за поведением условно осужденных, тюремные психологи, врачи и священники. К последним осужденные испытывали особенный пиетет, при том что внешне старались его не проявлять. Один заключенный, которого остальные называли профессором из-за высшего образования, просветил товарищей, что речь идет о «синдроме добряка»; при этом он приравнял синдром к детским болезням. Кончилось тем, что это слово оказалось у всех на устах, но стоило кому-то завести на эту тему разговор с сокамерниками, как его безжалостно высмеивали. И все потому, что у воров и мошенников тоже есть свои представления о чести, а если согласиться, что благодетели все-таки добиваются своего, эта честь страдает. Цель воспитателей была понятна: «За время отбывания наказания в виде лишения свободы заключенный должен осознать социальную ответственность и в будущем на свободе не совершать преступных действий».