— А платье ты так и не починил! — пригляделась Акнир к расползшемуся шву на его сюртуке. — Чтобы завтра же шел к портному.

— Слушаюсь и повинуюсь, моя Мимимишечка! — весело ответствовал художник. — Он впрямь был в превосходном расположении духа. И узор из Дашиных блестяшек, брошей, колец вмиг перевоплотился в диковинный сад из сверкающих каменных цветов с прогуливающимся там человечком: красная брошь — вместо сердца, ручки и ножки — из сережек-подвесок, перстень — голова со звездою во лбу.

— Кстати о платьях, что там с моим? Мы должны завтра выступать в юбках! — подала голос Чуб.

— Все готово. И вышло преотличнейшим образом! Взгляни, что я тебе сочинил! — забыв про блестящие камешки, Врубель вскочил, снял с гвоздя на стене покрытое тряпицей творение.

— Вау! — всплеснула руками Даша. — Шикардос офигенственный! Каким землепотрясным ты мог стать модельером!

Еще Маша Ковалева рассказывала им, как на удивление патриархальных киевлян Врубель разгуливал по Городу в пальто с семью пелеринами — фасоне его собственного изобретения, а до того — в бархатном костюме с беретом а-ля Мефистофель. Позднее, уже в Москве, Врубель вдохновенно конструировал театральные костюмы… Потому, узнав, что в порыве увлечения цирком художник нарисовал для мистера Шумана около четырехсот эскизов цирковых костюмов, Коко и Мими немедленно заказали у него за собственный счет затребованные юбки.

Даша с наслаждением высвободилась из унылой одежды и облачилась в новое платье. С важным видом Врубель расправил на ней пышную многоярусную юбку, пошитую из нескольких слоев прозрачной ткани разных цветов.

— Один цвет будет проступать сквозь другой. Ты будешь как раковина из перламутра. Как радуга…

— Волшебно вообще! Круче, чем у Келли!

Керосиновая лампа мигнула и погасла, и пока Акнир искала спички и комнату освещал сомнительный свет из окна, было видно, как ветер безжалостно гнет деревья, заставляя их склониться перед ним и признать его единственным господином Дней Смерти, и как за окном, почти прислонившись к стеклу, застыла высокая, неподвижная женская фигура. И ее неподвижность на фоне бури, и то, что зажженный вновь свет керосинки не высветил женщину, а скрыл ее — показалось Чуб неприятным. Хотя, чему удивляться? Чья-то бесприютная душечка ищет свой дом.

Акнир восстановила огонь и зажгла еще одну керосинку, но все равно в комнате было темно — по меркам человека ХХІ века, привыкшего к яркому электрическому свету, здесь, в 1888-м, всегда было темно — с наступлением сумерек тьму никому не удавалось разогнать до конца, нахохлившись, она сидела пауком по углам, пряталась под кроватью, ждала в коридоре, ломилась в окно.

— И как ты вообще по такой собачьей погоде домой дойдешь? — забеспокоилась о Врубеле Даша.

— А у меня нет сейчас дома, — безмятежно отмахнулся художник. — Прахов разрешил мне ночевать во Владимирском соборе.

— Тогда ночуй лучше у нас на полу, как вчера. Ты нас не стеснишь — тесней все равно некуда! Раз мы как сельди в банке, приятнее лежать в этой банке в хорошей компании. Стоп, чем от тебя пахнет? — втянула Чуб носом сладостно-терпкий запах. — Опять из моих духов омовения делал?

— Это наливка, меня угостили, — увильнул от ее обвинения Врубель. — А почему вы не спрашиваете, что у меня с носом?

— А мы не знаем? — чуть было не уточнила Чуб.

Историю о том, как, случайно испачкав зеленой краской «Поль-Веронез» кончик носа, Врубель не только не смыл ее, но и специально докрасил всю носовую поверхность и отправился гулять по улицам — Даша тоже успела услышать от Маши и пересказать Акнир. «Ведь женщины красятся, почему же не краситься мужчинам?» — сказал художник, если верить историкам.

— Ты, наверное, решил: раз женщины позволяют себе гримироваться, то и мужчины могут…

— Как ты угадала?! Я почти так и ответил Эмилии, когда она спросила меня. Она требовала, чтобы я умылся, но я не остался у них на ужин, я поехал к вам. Вы — совсем другое дело… Вам я ничего не должен объяснять… я последнее время больше совсем никого не хочу видеть…

— Даже Анну Гаппе? — вскинулась Даша. — То-то она о тебе нынче расспрашивала!

— О нет, ее я должен… Я не могу ее не видеть, — он скуксился и потемнел, и еще не разгаданная мутная тайна померещилась Даше за темнотой. — У меня есть необходимость иметь ее перед собой. Я должен, всенепременно обязан смотреть на нее постоянно.

— Почему? Что в ней такого во-още?

— Она так прекрасна… редко встретишь женщину такой совершенной, такой неземной красоты.

— Красоты? Где? Такая себе простушка…

— Когда я смотрю на нее, моя душа… это трудно понять. И дело не в ее супруге, хоть он занимает мои мысли. Дело в том, что я люблю… люблю одного человека… но не ее, я люблю не Анну Гаппе… И если бы тот человек ответил мне взаимностью… все бы вмиг изменилось, — он взглянул на Акнир. — Твой черед, Мимимишечка.

Врубель снял со стены второй костюм, сдернул чехол и протянул Акнир ее туалет — платье юной ведьмы было божественно белым, с серебристой искрой. Не моргнув глазом, та стянула с себя юбку и блузу, оставшись в одном облегающем телесном трико с проступающими сквозь тонкую ткань острыми гвоздиками сосков и темнотой между ног.

Чуб неодобрительно сощурилась. Врубель со знанием дела помог Акнир надеть через голову ее платье, нежно разгладил складки на тонкой талии.

— К нему непременно нужны чулки цвета фиалок и лиловые перчатки, — возбужденно воскликнул он. — Вот, я принес…

Заботливо усадив Акнир на кровать, он встал на колени и принялся раболепно натягивать на правую ногу Акнир фиалкового цвета чулок, расшитый бледными блестками.

— Merci, — юная ведьма позволила Врубелю закрепить чулок подвязкой и задрала юбку повыше, предоставляя ему в полное распоряжение свою вторую ногу.

— Акнир! — громогласно рыкнула Чуб.

Врубель удивленно повернулся — он не знал значения данного слова.

— Миша, где уже чай? Живот от голода сводит, так жрать хочу, ща умру! Будь дусей, молю, найди этого клятого Клепу… небось он сам нашу кровянку уминает!

— Ой… сейчас, потерпи… — искренне проникшись ее голодным отчаянием, Врубель помчался спасать их ужин.

— Что ты делаешь? — рявкнула Даша, едва сердобольный художник скрылся за дверью.

— А что? — Акнир собственноручно натянула второй чулок, приподняла ногу и скептически осмотрела ее. — Может, для цирка все же лучше не чулки, а трико?

— А то! — громыхнула «старшая сестра», — что, не знаю, как у вас, ведьм, а у нас есть только один настоящий Великий Запрет: нельзя отбивать парня подруги! Пусть он и умер сто лет назад! Врубель — не твой. Он — Машин!

— Да я ничего не делаю… — заморгала Акнир.

— Ах, это все он? Чулочки тебе надевает… А ты не виноватая, он сам пришел, да?