Мистер Лисс закрыл заднюю дверцу, сел вперед, захлопнул свою дверь и протянул ключ Ксероксу Боза.

Чудовище, заведя машину, спросило:

– Куда мы едем?

– Намми, – сказал мистер Лисс, – вот сейчас наступил «покажи мне»-момент, какого никогда еще не было и не будет.

Мистер Лисс на долгое время умолк. До слуха доносился только звук работающего мотора, а снаружи снег падал в темноте, вниз и вниз, косой от ветра.

Намми сидел и смотрел в затылок чудовища, а монстр не начал напевать печальной музыки или чего-то такого, он просто ждал, как и Намми.

Спустя полминуты или около того мистер Лисс наклонился вперед и включил в машине радио.

Человек по радио говорил о войне с кем-то. Потом сказал «Рейнбоу-Фоллс». Затем сказал, что люди не люди.

Мистер Лисс произнес:

– Спасибо большое.

Кокон раскрылся. Она освободилась. Она вышла в подвал здания суда.

Туман миллионов поднялся от ее кожи. Иллюзия одежды сформировалась вокруг и облекла ее, соткавшись из тумана.

Она была революцией. Она собиралась поглотить прошлое.

Ближайший кокон выпустил еще одну красавицу. Маленькая роящаяся часть ее сути стала ее костюмом.

Они поглотят прошлое, но не сделают будущего. Они будут непрекращающейся революцией, пока та не уничтожит сама себя. Затем наступит ничто.

Еще один кокон созрел и раскрылся. Он вышел в подвал зала суда. Сформировалась одежда: деловой костюм, белая рубашка, галстук.

Он был революцией. Только непрерывная революция являлась легитимной. Революция должна была революционировать, как следовало из ее названия. Утратив движение, она теряла смысл.

Она, она, он. На самом деле у них не было пола. Их пол был исключительно маскировкой. Каждый был «оно». Колония множества меньших «оно». Они имели две цели: уничтожать и асексуально размножаться.

Еще один кокон раскрылся и выпустил четвертого. Пятый кокон, затем шестой уронили свои плоды в мир. Двое мужчин, женщина: трое «оно».

Они были революцией. Они были ненавистью и яростью, дистиллированными до идеальной чистоты. Их голод был огромен, как притяжение черной дыры, способной затянуть вселенные к уничтожению.

Другие коконы в подвале зала суда пока что были не готовы к рождению.

Шестеро отошли от них и поднялись по лестнице на первый этаж.

В здании суда царила тишина. И будет царить десятилетиями, пока оно не рухнет от отсутствия ремонта.

Снаружи они спустились по лестнице, напоминая шесть моделей с обложек журналов, как будто уверенные в том, что внизу их будет ждать гламурный фотограф.

Они не поскальзывались на снегу. Их обувь на самом деле – часть их организмов, выделенная как обувь, поэтому они были босиком. Но их ноги являлись иллюзией ног, ступни и пятки, касавшиеся покрытого снегом тротуара, на самом деле являлись миллионами наноживотных, которые хватали-отпускали-хватали. Их движение и равновесие – это фрагмент маскарада, никто из них не мог ни споткнуться, ни поскользнуться.

Выйдя на улицу и оглядывая территорию, они могли бы вызвать подозрения, поскольку их лица в свете фонарей в каждом случае были необычны, обладая красотой, безупречнее той, что отражалась на шедеврах Боттичелли. Их дыхание на морозе не взвивалось облачками пара, потому что они, хотя и казались людьми, не имели легких.

Вокруг здания суда располагался район с классическими старыми домами, в основном федерального и викторианского стиля. Шестеро, разделившись, отправились наносить визиты.

* * *

Расти Беллингхем тихо напевал, шагая домой под снегом. Расти жил, чтобы петь. Он писал собственные песни, и людям они, похоже, нравились. Он хорошо играл на гитаре, но музицировал также и на синтезаторе, поэтому мог добиться звучания группы. Время от времени он играл в барах, на свадьбах, днях рождения. Денег зарабатывал немного, но и не рассчитывал на большие суммы, поэтому не был разочарован.

Однажды вечером Расти, игравшего в клубе мэра Поттера «Пикинг энд грининг», услышал букер[36], искатель талантов, и сказал, что может предложить ему постоянную работу в четырех штатах. Но Расти не любил путешествовать. Он на несколько лет уезжал на Средний Восток, участвовать в войне, что исцелило его от желания видеть новые места. В двадцать семь он вернулся домой, в Рейнбоу-Фоллс, и теперь, в тридцать, рассчитывал остаться здесь до самой смерти.

Букер передал записи песен Расти агенту, агент хотел, чтобы Расти приехал в Нэшвилль обсудить свое будущее и обещал покрыть все расходы. Расти сказал: «Нет, спасибо». Он не питал по поводу себя никаких иллюзий. Он мог писать музыку и петь, но у него не было внешности, необходимой, чтобы стать большим профи. Он не был красавчиком точно так же, как Монтана не была Афганистаном. Выглядел он, если честно, немного глуповато, в хорошем смысле, но все равно глуповато. А дни непривлекательных звезд из глубинки давно прошли. Так или иначе, он мог играть для местных, для людей, которые здесь выросли, знали Расти или его родителей, но, играя перед полным залом незнакомцев, он чувствовал такое смущение, что практически не смотрел на аудиторию и не мог болтать между песнями.

Он неплохо зарабатывал плотницким ремеслом, делал шкафы, чему научился у своего отца. Работа была всегда, а удовольствия от хорошей подгонки швов или полировки дерева парень получал не меньше, чем от музыки. И никому не было дела до того, как выглядит мастер по сборке шкафов. В данный момент он работал с обновлением кухни всего в шести кварталах от дома, так что он мог оставлять инструменты прямо там и прогуливаться пешком.

Сколько себя помнил, Расти любил гулять по улицам этого города, красивого для него всегда, и особенно после возвращения с войны. Расти знал людей, вернувшихся с одной ногой или без ног. Каждый день он благодарил Бога за свои ноги и выражал эту благодарность, пользуясь ими. Он не чувствовал себя виноватым за то, что ушел с войны на своих двоих, в то время как других парней унесли, но ощущал в том великую несправедливость, неравенство и порой по ночам горевал об этом.

Он прошел квартал после того, как миновал старое здание суда, приблизился к повороту, и тут ему показалось, будто он услышал мужской крик. Расти остановился, прислушиваясь, но крик был коротким и приглушенным, словно раздался из какого-то большого старого дома. Возможно, это был не столько крик, сколько вскрик.

Расти обернулся, изучая улицу в свете фонарей, домá с глубокими нишами над крыльцом, голые ветви деревьев, черные там, где их не окрасил снег. Второй крик, женский, был не таким коротким, но тоже приглушенным. Снег искажал звуки, и Расти не смог определить источник крика, прежде чем тот резко оборвался.