— Стой, — отвечал Лир, — скажу я слово вот с этим фивским мудрецом[223]. Наедине хочу сказать вам[224]. — И он потянул Тома в угол. — Он мудр и знает, как жить надлежит. Хочу спросить: что есть причина грома?[225]

Кент повернулся к Глостеру и пожал плечами:

— Рассудок в нем мутится.

— И не диво[226], — ответил тот. — Забредишь, если дочери его задумывают гибель государя! Так Лир, ты полагаешь, помешался? Есть от чего. Я тоже за себя совсем не поручусь. Имел я сына. Я от него отрекся и изгнал. Он умышлял на жизнь мою недавно. Совсем на днях. А я его любил, как никого. И вот тоска об этом мне не дает покоя…[227]

— У вас, у благородных, на жизненные трудности бывает хоть какая-нибудь другая реакция, а? — не выдержал я. — Или вы только и можете, что лишаться ума, трогаться мозгами да бегать голыми и жрать грязь? Яйца в горсть и вперед, будьте добры? Кент, что с Харчком?

— Я оставил его прятаться в портомойне, но Эдмунд его отыщет, ежели ему шлея под хвост попадет. Пока ж он занят тем, чтоб не попадаться сестрам и сталкиваться с Корнуоллом.

— Сын мой Эдмунд по-прежнему нам верен, — промолвил Глостер.

— Ну да, милорд, — рек я. — Осторожней только, не споткнитесь в следующий раз о сладку жимолость, что у него из зада произрастет. Вы можете провести меня в замок так, чтобы Эдмунд об этом не прознал?

— Могу, должно быть. Но твоим приказам, дурак, я подчиняться не стану. Ты холоп, и к тому же — предерзкий.

— Ты еще злишься на меня за то, что я потешался над твоей покойной женой?

— Делай, как шут сказал, — громыхнул Лир. — Его слово — все равно что мое.

Сие заявление так меня потрясло, что в тот миг меня могло сшибить наземь слабейшим дуновеньем ветерка. Огонь безумья в стариковских глазах никуда не девался, но в них пылало и пламя власти. То он немощный лепечущий рамолик, то из неведомых его глубин огнем пылкает дракон.

— Слушаюсь, ваше величество. — Глостер вытянулся по струнке.

— Он неплохой парнишка, — сказал Кент, чтобы хоть как-то смягчить укус королевского приказа.

— Стрый, бери своего голого философа и пошли уж наконец в эту его лачугу под городской стеной. А я заберу из замка своего недоумочного подмастерье, и мы все вместе отправимся в Дувр на встречу с лягушиным королем Пижоном.

Кент потрепал меня по плечу:

— Меч помощи не нужен?

— Нет, спасибо, — ответил я. — Ты останешься со стариком, доставишь его в Дувр. — После чего я увлек старого рыцаря к очагу, нагнул его и прошептал в самое ухо: — А ты знал, что Лир прикончил собственного брата?

Глаза графа расширились, затем сузились — его словно болью обожгло.

— Он дал такой приказ.

— Ох, Кент. Верность — порок старых дураков.

Мы вступили в Глостерский замок украдкой, а это меня, как можно догадаться, не устраивает. Мне больше подходит врываться на арену колесом, с трещоткой, рыгая, пердя и оря: «Доброго утречка, обсосы!» Я оснащен бубенцами и куклами, язви вас в душу. Все эти трусливые уловки меня утомляют. Через тайный люк конюшни я пролез вслед за графом Глостерским и оказался в тоннеле, который шел под рвом. Во тьме мы двинулись по холодной воде, залившей его на фут, и я не только позвякивал на ходу, но и похлюпывал. В такой узкий проход Харчок бы ни за что не уместился, пусть я даже разгоню тьму факелом. Тоннель заканчивался другим люком в полу подземелья. Граф откланялся в той самой камере пыток, где мы встречались с Реганой.

— Пойду обеспечу переезд твоего хозяина в Дувр. Еще остались верные мне слуги.

Я чувствовал себя в долгу перед стариком за то, что провел меня в замок, особенно если учитывать его прежние обиды.

— Держись подальше от ублюдка, светлость. Я знаю, он твой любимец, но не по праву. Он негодяй.

— Не принижай Эдмунда, шут. Мне известно твое вероломство. Вечор он встал со мною против Корнуолла за честь и достоинство короля.

Я мог бы рассказать Глостеру о письме, которое подделал рукою Эдгара, о том, как ублюдок планировал скинуть своего брата, но что он тут поделает? Скорее всего ворвется в покои Эдмунда, и тот прикончит его на месте.

— Ну тогда другое дело, — молвил я. — Все равно будь осторожен, господин. Корнуолл и Регана — четырехзубая гадюка, и если яд свой обратят на Эдмунда — не мешай им. Не помогай ему, не то и тебя оцарапает смертоносными колючками.

— Последний верный сын мой. Стыд и позор, дурак, — молвил граф, фыркнул и умелся прочь из подземелья.

Я подумал было уговорить не одного бога, так другого, дабы защитили старика, но если боги льют воду на мою мельницу, то мне они помогают и без понужденья; а коли они против, то и знать им незачем. Сердце обливалось кровью, но пришлось разуться и снять колпак. Я запихал их под камзол, чтоб не звенели бубенцы. Кукан остался в лачуге вместе с Лиром.

Портомойня располагалась в нижних ярусах замка, поэтому туда я направился в первую очередь. Прачка с помянутыми выше дойками сногсшибательного свойства развешивала сорочки у огня, тягая их из корзины.

— Где Харчок, солнышко? — спросил я, войдя.

— Спрятан, — рекла она в ответ.

— Я знаю, что спрятан, едри тебя, иначе спрашивать было б избыточно, нет?

— Хочешь, чтоб я его так просто взяла и выдала? А откуда мне знать — может, ты его ухайдакаешь? Старый рыцарь, который его сюда привел, велел не говорить, где он, никому.

— Но я пришел вывести его из замка. Спасти, так сказать.

— Ну да, все так говорят…

— Слушай, окаянная ты иеродула, а ну-ка, выдай мне придурка сей же миг.

— Эмма, — сказала беломойка.

Я сел у очага и закрыл лицо руками.

— Солнышко, я провел всю ночь под проливным дождем с ведьмой и двумя бесноватыми. Мне еще десяток войн вести, а также разбираться с совокупным надругательством над двумя принцессами и последующим рогонаставленьем паре герцогов. У меня разбито сердце, я опечален утратой друга, а огромный слюнявый долбоеб, служащий мне подручным, явно слоняется где-то по замку, ищет, где б ему на меч наткнуться. Пожалей дурака, солнышко, — еще одно неочевидное высказывание, и мой хрупкий рассудок разлетится в щепу.