Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Икону подвесили на толстой бельевой веревке, клочки которой валялись на полу, а сама икона, вдребезги разбив табурет, стояла, прислонившись к стене. Поглядев на лик, Праведник совершенно четко увидел, что его глаза закрыты.
Выслушав рассказ Праведника, раввин несколько раз потер лицо ладонями, словно хотел избавиться от прилипшей грязи.
— Значит, это ваш единственный источник пропитания? — наконец спросил он.
— Да, — подтвердил Праведник.
— Почему ты раньше ничего не рассказывал?
— Стеснялся.
— А сейчас почему решился?
— Так ведь Ребе велел, — удивился Праведник.
— Понятно, — раввин вел себя как человек, получивший ошеломительное известие. — Понятно. Сделаем так, — сказал он после долгой паузы. — Во-первых, твоя жена немедленно заканчивает все дела с этими… — он поморщился, словно забыв слово.
— Иконами, — подсказал Праведник.
— Да-да, — снова поморщился раввин. — На первый месяц я вам помогу выкрутиться.
— А дальше? — спросил Праведник.
— Дальше посмотрим. А пока напишем Ребе, попросим совета.
Когда подробное письмо улетело по невидимым интернет-проводам, Праведник отправился домой. Разговор обещал быть не из легких.
Выслушав мужа, Софья презрительно оттопырила нижнюю губу.
— И сколько он тебе даст? А что будет в следующем месяце? И как долго ты предполагаешь существовать на подачки?
Праведник молчал. Сказать было нечего. Спасти его мог только Ребе.
Ответ пришел на следующее утро: «Переезжайте на Святую землю, и в заслугу этого поступка Всевышний пошлет вам достойное пропитание и полное выздоровление сыну».
Потрясенная Софья сама позвонила раввину и долго уточняла подробности. Она не могла поверить, будто про хворь ее мальчика Ребе узнал не из письма мужа, а догадался сам, по закрытым для нормального человеческого восприятия каналам.
Мальчик страдал врожденной болезнью Крона. О полном исцелении речь даже не шла, врачи пытались лишь облегчить протекание недуга. О будущем Софья старалась не думать, перспективы прорисовывались самые мрачные. И вот — прямое обещание.
Ребе попал точно в центр материнского сердца. Казавшийся непосильным процесс выкорчевывания Софьи из иконного промысла занял всего несколько часов. На следующее утро они начали собирать документы, а спустя три месяца приземлились в тель-авивском аэропорту.
«Земля Израиля покупается страданиями», — повторял раввин на прощальной вечеринке. Так оно и есть на самом деле или его слова случайно угодили в пересечение мировых линий, но затоварилась семья Праведника по максимуму. Цена была установлена высокой и оплачена до последней слезинки.
Слова Ребе сбылись — мальчик выздоровел, и это огромное чудо уравновесило горечь покупки. Что же касается пропитания, то оно, несомненно, имело обещанный вид, хотя совсем не совпадало с ожиданиями.
Через месяц после прилета Софья устроилась на работу. В том садике, куда они отдали детей, требовалась помощница воспитательницы. Работа грязноватая и скудно оплачиваемая, но все-таки работа. Главное, конечно, была возможность целый день находиться с собственными детьми, получая за это деньги. Дети выросли, пошли в школу, а Софья так и осталась менять перепачканные подгузники.
— Лучше вытирать попки еврейским детям, — философски рассуждал Праведник, успокаивая жену в минуты отчаяния, — чем восстанавливать иконы.
— Тошно! — причитала Софья, колотя руками по столу. — Ради этого я живу, ради этого столько училась? Тошно!
Тошной была и нищета, относительная разумеется, но нищета. По сравнению с питерским житьем-бытьем устроилась семья Праведника вовсе недурно. Но стоило перевести взгляд на соседнюю улицу, застроенную двухэтажными виллами, послушать тихий рокот моторов роскошных автомобилей, на которых родители привозили детей в садик, прогуляться мимо витрин, одуревающих от японской электронной всячины, и фокус сразу смещался.
Праведника волны тошноты не доставали. На второй день после генеральной покупки он уже сидел за столом в синагоге и любовно поглаживал желтые страницы Талмуда. За учебу платили стипендию, маленькую, но постоянную, и в сочетании с Софьиной зарплатой получалась сумма, достаточная для достойного пропитания.
«Ребе обещал пропитание, — думал Праведник, выслушивая упреки жены. — И мы его получили. Речь не шла о машине, вилле и дорогой электронике, зачем же биться о борт корабля?»
Высказывать эти соображения Софье он не решался, предпочитая взирать на трудности быта через хрустальную призму отреченности. Да, Праведник полностью отрекся от собственного взгляда на жизнь, по любому вопросу обращаясь за советом к Ребе. Он писал ему каждую неделю, стараясь спрашивать только о главном и формулировать спрашиваемое наиболее лаконично. Но главного было так много, а выяснить хотелось столь подробно, что письмо получалось на пол-листа.
И Ребе отвечал! Чудо, диковина, небывальщина! На каждый вопрос приходил ответ с другого конца света, четкий и конкретный, не оставляющий сомнений ответ. Праведнику не хотели верить; старые хасиды, хранившие немногочисленные записки от Ребе в рамках под стеклом, удивленно хмурились. Но вид толстой пачки посланий, принесенных Праведником в синагогу, являл собой конкретный неоспоримый факт. Его невозможно было отрицать, оставалось только искать объяснение невероятной, ничем необъяснимой милости Ребе к совершенно заурядному, начинающему духовный путь человеку.
— Не иначе как один из твоих предков был нистаром, скрытым цадиком, — объясняли понимающие люди. — Ребе выписывает тебе аванс в счет его заслуг. Смотри, не провались.
И Праведник старался изо всех сил, точно исполняя все указания. И чем больше он спрашивал, тем больше приходилось выполнять, но отказаться от страсти еженедельных вопросов он уже не мог.
Правда, на один вопрос Ребе так и не ответил.
Кто был тот старик на эскалаторе, спросил Праведник после мучительных колебаний. Он был почти уверен, что встретился с самим… впрочем, это имя он даже мысленно не решался произнести. Но все-таки кто стукнул его по плечу, перевернув мир внутри и реальность снаружи? Ему так хотелось получить подтверждение своей догадки, но Ребе молчал.
— Значит, не твоего ума это дело, — решительно объяснила Софья. — Да и какая теперь разница?! Нашу жизнь ты уже опрокинул.
И хотя действительность, преломленная ее хрустальной призмой, выходила тошнотворной, Софья боялась что-либо менять. Ей казалось, будто отступившая болезнь Крона может вернуться и хрупкое равновесие здоровья мальчика держится на точности, с какой она и муж выполняют волю Ребе. Гипертрофированный материнский инстинкт, облекшись в одежды ревностного служения, породил диковинную гримасу хасидизма. Хасидизма довольно странного: отбросив в сторону крючкотворство синтаксиса и морфологии, Софья боялась не Бога, а Ребе, или Бога в лице Ребе, а может, Ребе на месте Бога. Ее слепое следование и безоговорочное исполнение произвели впечатление на женской половине синагоги, и Софью за глаза стали называть сумасшедшей праведницей.
И вот Ребе умер, ушел, бросил этот мир и своих последователей на растерзание хаосу детерминированной неизбежности. Открытый и прямой путь, по которому Праведник шел до сих пор, вдруг превратился в тропинку посреди зыбучих песков. Сжавшись, Праведник смотрел
