– Ничего не выйдет. Серьезно, товарищи: если кому-то надоело жить – есть множество способов уйти намного спокойнее. И безболезненнее… – Он встал. – Отто Вильгельмович, вы себе представляете реакцию товарища Сталина на подобную выходку? Да мне после такого не то что в Москву – в любую соцстрану лучше не приезжать. Никогда. А Коминтерн он за подобные художества просто разгонит и отправит всех укреплять лесную промышленность куда-нибудь в Вилюйск. Личным примером, на лесоповале демонстрировать превосходство коммунистических идей…

– Победителей не судят! – живо откликнулся Мате Залка, но Сашка остановил его энергичным жестом.

– И кто ж вам сказал такую глупость? Времена Екатерины Великой прошли, и слава аллаху, что прошли. А вот за нарушение партийной дисциплины и меня, и вас на запчасти разберут. И скажут, что так и было!

Повисло тяжелое молчание. Все ждали, и Александр после длинной паузы продолжил:

– Вот что, товарищи венгры. Я готов принять участие в подготовке и разработке операции. Если я решу, что восстание имеет высокие шансы на успех – черт с вами! – дам вам алабинские батальоны. Все три. Но план должен быть максимально детализирован, четко рассчитан, и материальная подготовка требуется самая лучшая. Только в этом случае я готов выйти на товарища Ворошилова с тем, чтобы согласовать начало восстания с наступлением на словацком направлении. Вот все, что я могу вам предложить…

– Согласны, – быстро, словно бы опасаясь, что Сашка может передумать, ответил Бела Кун и на всякий случай несколько раз кивнул головой. – Это хороший вариант…

Двадцать восьмого августа в три часа десять минут пополуночи в Будапеште началось коммунистическое восстание. Несколько диверсантов-алабинцев проникли во дворец, где захватили регента Хорти. Тем временем группа инженер-капитана Ястребова установила на дунайских мостах «монки»[142] с радиоуправлением, обеспечив тем самым полный контроль над сообщением между Будой и Пештом. Взвод под командованием старшего лейтенанта Шлегера захватил центральную радиостанцию Будапешта и вышел в эфир с условным сообщением: «Работает радиостанция Лайош Кошут[143]…»

Одновременно с действиями алабинцев, заранее десантированных в район венгерской столицы, начали активные действия коммунистические отряды. Из тайников извлекались старые винтовки «Манлихер», с которыми бойцы Венгерской Красной Армии в июле-августе девятнадцатого года дрались против белых отрядов Хорти, румынских, чешских и французских солдат; французские «Лебели», оставшиеся с тех же времен, тайно доставленные по линии Коминтерна немецкие «Маузеры», мосинские карабины, ручные пулеметы и гранаты. Уже к пяти часам коммунистические отряды блокировали почти все полицейские участки столицы, захватили половину почтово-телеграфных отделений города и завязали бои в районе казарм жандармерии.

Руководил восстанием ЦК ПКВ во главе с лично прибывшим в Будапешт накануне генеральным секретарем Белой Куном, но это была лишь вывеска. Настоящее руководство осуществляли два человека: прибывший из Болгарии Христо Боев, получивший звание генерала-фельдмаршала Венгерской Красной Армии, и подполковник Судоплатов, которого в Будапеште именовали «генерал Искра».

К полудню двадцать восьмого августа Будапешт оказался в руках восставших. Одного штурмового батальона алабинцев, усиленного итальянской парашютно-штурмовой ротой, германским диверсионно-разведывательным и албанским саперно-штурмовым взводами оказалось вполне достаточно, чтобы полностью деморализовать противника.

В 13:25 того же дня восставшие казнили Миклоша Хорти и Дьюлу Гёмбёша – основных участников белого переворота девятнадцатого года. Военно-революционный трибунал в составе председателя тов. Ракоши, членов тройки – красных генералов Лукача и Искры приговорил обоих к расстрелу, каковой и произвели прямо во дворе Верховного Королевского суда.

Увидев эту сцену, генерал Искра поморщился, но ничего не сказал и вернулся к своим обязанностям. Но двумя часами позже Судоплатов же стал свидетелем еще одного очень неприятного зрелища: несколько венгерских красногвардейцев выволокли из дома какого-то пожилого человека, избивая, привязали его к дереву, а затем принялись у него на глазах бить штыками людей, вытащенных из того же дома.

Привязанный стоял белый как полотно и смотрел, как уничтожают его домочадцев.

– Что тут происходит? – поинтересовался Судоплатов через переводчика. – Что еще за самосуд?

Красногвардейцы сперва не поняли, кто их спрашивает, но вид сопровождавших Павла Судоплатова штурмовиков и албанцев не располагал к спорам и препирательствам. Старший отряда представился:

– Иштван Беллери, товарищ генерал. Это – сам Пал Пронаи[144]!

Имя он произнес с таким надрывом, что стало ясно: этот неизвестный Судоплатову человек здорово провинился перед восставшими. Однако Павел Анатольевич все же спросил:

– И что он натворил?

Он ожидал разных вариантов ответа: от простого перечисления грехов до яростных, эмоциональных обвинений, но то, что произошло дальше…

Бойцы рабочего отряда чуть раздвинулись, и вперед вышел парень лет тридцати на вид. Он спокойно посмотрел в глаза Судоплатова и ответил ровным, неживым голосом:

– Он всю нашу деревню шомполами насмерть запорол. И мою мать… беременную…[145]

Остальные молчали. Молчали и алабинцы. Неожиданно один из албанцев заговорил, бурно жестикулируя и мешая русские, албанские и венгерские слова. Судоплатов прислушался и обалдел: албанец популярно объяснял венгерским товарищам, ЧТО нужно сделать с таким «gazember[146], kurvë, lavire[147], чтоб у него х… на пятке вырос!», в деталях поясняя… КАК ПРАВИЛЬНО ПОСАДИТЬ НА КОЛ!!!