— Игорь, Игорь!

— Что? — Он удивленно обернулся.

— Так зачем ты приходил-то? — закричала Мария Васильевна на весь этаж.

— Шоколадкой тебя угостить. — Лысенко недоуменно пожал плечами.

— И все?

— И все.

— Псих! Маньяк! — заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

* * *

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный — будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь — человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.

— А я вам русским языком говорю, — пожилая женщина, вся в черном, высунулась из окошечка, — нет такого имени!

— Как же так нет? — волновались две бабульки. — Что же вы такое говорите, матушка?

— Нет, — настаивала служительница, — и нет! И имя это не христианское, и под таким именем батюшка усопшую поминать не будет!

— Дак что ж делать-то нам?! — Одна из бабулек готова была заплакать, вторая же полезла в облезлую клеенчатую сумку и извлекла оттуда какой-то документ.

— Позвольте, Клавдия Петровна… Вот свидетельство о смерти, и тут черным по белому…

Служительница надела очки и принялась читать, водя по документу пальцем. Майор терпеливо стоял, вдыхая сложный церковный аромат, состоящий из запахов горящих свечей, ладана, просфор, мокрой одежды и уличной сырости, проникающей сквозь постоянно открывающиеся массивные двери собора.

— Нет такого имени — Октябрина! — Служительница просунула бумагу обратно. — Нет!

Между тем женщина, стоявшая впереди, быстро купила свечи, и он неожиданно оказался у самого окошка.

— Мне… — нерешительно промямлил он, стараясь не выйти из образа и соображая, куда подевался тот, что так пристально следил за ним. — Мне…

— Свечечку поставить, сынок? — ласково спросила его та самая, в черном, которая никак не хотела признать имя Октябрина христианским.

— Нет. Мне…

— Молебен за здравие, сорокоуст, за упокой?

— За упокой, — тяжело выдохнул он.

— Пишите! — Чисто вымытая старческая рука протянула из окошка четвертушку бумаги. Он беспомощно завертел головой по сторонам, не зная, что писать и как.

— Вам помочь? — Внезапно он почувствовал, что тяжелый взгляд, который преследовал его, материализовался. Перед ним стояла женщина под пятьдесят, сероглазая, круглолицая, полноватая, вполне приятной славянской наружности. На женщине было неприметное синее пальтецо, из-под косынки выбивались кудрявые русые волосы.

«Забелина Вера Ивановна, — щелкнуло в голове. — Та самая, которая приходила к Литвакам. Она же врач-психиатр, она же целительница баба Вера. Вот, значит, как? Проверяете? Ну-ну. Проверяйте».

— Вот здесь пишите, на столике, — указала она ему. — В первый раз, наверное?

— Как писать, вы не знаете?

— За здравие, за упокой?

— За упокой.

— Вот здесь, вверху, пишите «Об упокоении», а пониже — кого будете поминать.

— А… как писать? Имя, фамилию?

Она слегка улыбнулась — одними только тонкими губами, глаза же при этом жили своей жизнью и оставались совершенно холодными, бесстрастными, изучающими.

— Фамилия там ни к чему. — «Вера Ивановна» подняла глаза к неясной высоте купола. — Имя. Имя пишите. Как крестили покойницу вашу?

— Катерина.

— Так и пишите: «Об упокоении Катерины». Давно умерла?

— Только что. — Он дернул углом рта.

— Так, значит, «новопреставившейся Катерины».

— Может, вы мне сами напишете? — Он протянул ей бумажку и ручку.

— Нет-нет, молодой человек. Это, знаете, лучше самому. Очень вам сочувствую. — Она спрятала пухлые руки за спину и отступила на полшага назад.

Банников кое-как нацарапал на листке требуемое и показал ей.

— Правильно?

«Баба Вера» едва взглянула на бумажку и кивнула, собираясь уйти, когда он снова окликнул ее:

— А вы, случайно, не знаете, какая церковь тут еще есть поблизости?

— Да ты, сынок, не ездий никуда, — внезапно вмешалась в разговор какая-то совсем старенькая, согнутая клюкой, но бойкая бабка в синем рабочем халате. В руках у нее были ведро со свечными огарками и тряпка. Она деловито пристроила ведро прямо под ноги майору и взмахнула ветошкой. — Тута, — она топнула ногой в тапке в мраморный пол, — тута самое место что ни есть святое! Святей тольки на Святых горах! И крест с кумпола два раза громом сносило, слыхал? Такое место сильное! Никого не слухай, сюды тольки и ходи!

С купола Благовещенского собора действительно два раза при сильном урагане сносило крест, но обычно это истолковывали совсем иначе.

— Тута и молися, — продолжала старушка. — Тута место святое, намоленное, лучшей не надо! Тольки если хвораешь сильно, к Пантелеймону сходи, хужей не будеть…

Забелина стояла в сторонке, но не уходила, явно наблюдая, что же он будет делать дальше. Он взял со стола свою бумажку и сунул ее в окошечко.

— Да, дайте мне еще семь свечей, — попросил он.

Идя обратно к машине, он зачем-то стискивал в кармане ручку, которой написал «за упокой новопреставленной Катерины», и беспрерывно нажимал на кнопочку: щелк-щелк, щелк-щелк. На душе было почему-то особенно мерзко. Сходил в храм! «Надеюсь, Катьке это не повредит», — пробормотал он, включая фары. Туман все никак не рассеивался и даже как будто стал гуще. Золотого креста на колокольне он так и не разглядел.

* * *