У славян с незапамятных времен существовали хозяйственные, административные и военные системы, основанные на десятке. Подобная десятичная система, освященная давней традицией, применялась и в области обеспечения языческого культа. По сообщениям Гельмольда и Саксона Грамматика, многие племена славянского Поморья отдавали десятую часть военной добычи в Арконское святилище Святовита на острове Рюген; другой немецкий хронист, Герборд, оставил показание, что та же десятая доля взятого на войне имущества поступала в щетинский храм Триглава — верховного бога лютичей. И это было еще очень «по-божески». Литовские жрецы-вайделоты, к примеру, брали себе третью часть добычи.

Русская церковная десятина своим возникновением была обязана именно этой языческой традиции. Нельзя сказать, что в древнерусских памятниках связь эта оказалась так уж сильно затушевана, и тем не менее мало кто из историков заметил ее. Однако вот что говорит об учреждении десятины Житие блаженного Владимира (или так называемое Обычное житие, в составе «Памяти и похвалы» Иакова Мниха): завершив строительство церкви Святой Богородицы, Владимир «поручи ю Анастасу Корсунянину, и попы корсунские пристави служити в ней, и вдасть все им, еже бе взял в Корсуни, и кресты, и отда от всего имения десятую [часть] той церкви и от града»[124].

«Корсунский» подтекст всего фрагмента со всей очевидностью указывает на то, что этот безымянный «град» есть не что иное, как Корсунь (но ни в коем случае не Киев, никогда не плативший церковной десятины). Значит, житийное известие следует понимать так, что десятина от «имения»[125] и «от града», отданная на нужды церкви Успения Богородицы, была десятой долей дани, взятой Владимиром с Херсона в 989 г. Таким образом, благочестивый поступок князя находился в полном соответствии со славяно-русской языческой традицией материального обеспечения культа[126].

Итак, начало института церковной десятины на Руси было положено единовременным пожертвованием Успенскому собору десятой части корсунской «дани». Но для содержания всей Церкви требовались более обильные и, главное, более регулярные поступления в ее казну, чем отчисления из военной добычи. Проблема эта была решена путем пожертвования на церковные нужды десятины с ежегодных княжеских доходов — «от даний и от вир и продаж [судебных пошлин], что входит в княж двор всего», как значится в ст. 15 устава князя Владимира[127]. Являясь выделенной частью привычной княжеской подати, церковная десятина не отягощала народ новыми поборами и потому не вызывала к себе такой лютой ненависти, как на католическом Западе, где церковная десятина, рассматриваемая как юридически-обязательное вознаграждение за оказываемые Церковью духовные благодеяния[128], легла новым бременем на плечи податного населения, служа в сущности только обогащению высшего духовенства. На Руси же «десятина предназначалась главным образом для осуществления самых широких задач благотворительности, так что в пользу клира если и отделялась какая-либо часть десятины, то лишь для удовлетворения крайних его нужд». У древнерусских духовных писателей не раз встречается мысль, что церковная десятина должна идти не только на потребу духовенству, но и на материальное поддержание всего круга лиц, призреваемых Церковью. Иаков Мних пишет, что Владимир «…церковь созда камену во имя пресвятыя Богородица, прибежище и спасение душам верным, и десятину ей вда, тем попы набдети [на содержание храмовых священников] и сироты и вдовича и нищая». А спустя два столетия владимирский епископ в послании одному из сыновей Александра Невского говорит о десятине так: «То дано клирошаном [духовенству, состоящему при архиереях] на потребу, и старости, и немощи, и в недуг впавших чад мног кормление, обидимым помоганье, страньным [странникам] прилежание в гладе прокормление, пленьным искупление, сиротам и убогим промышление, вдовам пособие… церквам и монастырем подъятие». Хорошо слышимая перекличка с Иаковом Мнихом свидетельствует, что подобное представление о предпочтительном использовании доходов от церковной десятины в среде русского духовенства XI—XIII вв. было традиционным, являя еще один яркий пример национального своеобразия Русской Церкви.

История княжения Владимира чрезвычайно скудна сведениями, относящимися к его личной жизни и характеру. А. Поппэ выразил общее сожаление историков, сказав, что у Владимира, к несчастью для нас, не было своего Эйнгарда.[129] Это не значит, что русские люди не проявили должного интереса к личности крестителя Русской земли. Наоборот, ни о каком другом князе легендарно-героического времени «дедов и прадедов» народная память не сохранила столько подробностей, и именно подробностей личного свойства, как о князе Владимире, и ни одна эпоха древнерусской истории не изображена в летописи настолько «персонально», то есть по сути через жизнеописание одного человека, как Владимирова эпоха. Но собственно исторический интерес к личности «нашего учителя и наставника, великого кагана земли нашей Владимира, внука старого Игоря, сына же славного Святослава», пробудился лишь во втором-третьем поколении образованных русских христиан, всерьез задумавшихся над значением и последствиями его исторического дела для Русской земли. Деятельность Владимира получила глубокую и всестороннюю оценку в трудах панегиристов, составителей житий и летописцев, однако единого мнения о его духовном облике в древнерусской литературе так и не выработалось. При князе Ярославе и митрополите Иларионе (середина XI в.) княжеская власть и Русская Церковь активно добивались от Константинопольской патриархии канонизации Владимира. Видимо, поэтому первые наши писатели (митрополит Иларион, Иаков Мних) и агиографы, авторы древнейшей житийной традиции о «благоверном князе Владимире всея Руси», не противопоставляли резко образы Владимира-язычника и Владимира-христианина. Согласно их воззрению, Владимир, еще до того как познал истинного Бога, жил по закону Божию, и Господь даровал ему свою благодать именно вследствие его прирожденного благонравия. Митрополит Иларион подытоживает языческую пору жизни Владимира в следующих словах: «И единодержец быв земли своей, покорив под ся округняа страны, овы миром, а непокоривыа мечем, и тако ему… землю свою пасущу правдою, мужъством же и смыслом, приде на него посещение Вышняго… и всиа разум в сердце его, яко разумети суети идольскыи льсти…» Сходным образом характеризует жизнь Владимира до крещения Иаков Мних: «Такоже пребывающу князю Володимеру в добрых делех, благодать Божиа просвещаше сердце его, и рука Господня помогаше ему, и побежаше вся врагы своя, и бояхутся его все». Никакого нравственного воскрешения Владимира в крещении, следовательно, не произошло, да в этом и не было нужды. Всемилостивый Господь, возлюбивший Владимира за праведную жизнь, по своему человеколюбию просто придал его врожденной добродетели христианскую форму и направленность: «Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его, и призри с небесе милостию своею и щедротами… и просвети сердце князю Володимеру приати святое крещение» (Иаков Мних). Крестившись, Владимир сразу стяжал себе жизнь вечную: «…человечьское естьство свлече же ся [с себя] убо каган и с ризами ветхаго человека сложи тленныа, отрясе прах неверна и влезе в святую купель и породися от Духа и воды, в Христа крестився, в Христа облечеся, и изиде от купели белообразуяся, сын быв нетленья, сын вьскрешениа, имя приим вечно именито в роды и роды — Василий, имже написася в книгы животныа, в вышнем граде и нетлением Иерусалиме» (митрополит Иларион).