Левый двигатель Пе-2, находящегося за спиной старшего лейтенанта Якова Джугашвили, громко чихнул, затем еще раз, после чего сыто зарокотал, раскручивая трехлопастной винт.

– Ну, все, тебе пора, – махнул я рукой. Яков пару мгновений вглядывался мне в глаза, затем вздохнул и, вскочив на заднюю кромку крыла, двинулся по нему к кабине.

В этом перелете он должен был лететь на месте штурмана. Освобожденный нами из лесного концлагеря комэск-бомбардировщик майор Абаршин, клялся всеми святыми, что уж от аэродрома Заозерье, с которого ему предстояло стартовать, до Москвы он долетит даже с завязанными глазами, поскольку знает и сам аэродром, и маршрут как свои пять пальцев – чай, полгода перед войной на нем базировался. Так что штурман ему не нужен. Что же касается умения Якова вести огонь из верхней оборонительной пулеметной установки – насчет этого я не обольщался. Хотя кое-какие шансы у него были. Несмотря на то, что он до сего момента никогда не пытался исполнять обязанности воздушного стрелка. Нет, в кабине он посидел. И инструктаж прошел. Были у нас в числе пленных, которых мы освободили в Быхове, трое таких стрелков. Так что показали и рассказали. Но при прочих равных этого было бы недостаточно от слова совсем.

Однако, судя по некоторым внешним признакам, за те три недели, что я гонял его по местным лесам и весям по той программе, которую уже, пожалуй, можно обозначить словосочетанием «наша обычная», Яков Джугашвили, похоже, сумел преодолеть первую ступень антропрогрессии. А это уже выводило ситуацию за рамки этих самых «прочих равных»… Но лучше бы вообще не пришлось стрелять. А то уж больно калибр у этого пулемета был мелковат. Обычный, винтовочный. А такой калибр против немецких цельнометаллических истребителей был маловат. В лучшем случае, нарвись они на истребители, можно надеяться только кого-нибудь отогнать, заставить отказаться от атаки, а сбить или хотя бы серьезно повредить…

Яков несколько неуклюже вздыбился над фонарем и, с помощью механика и пилота, забрался в кабину. Я тихонько вздохнул. Удачи им. Самолет был полностью заправлен, а в бомболюк мы запихнули папки с личными делами военнопленных, освобожденных нами из концлагеря, и материалами на тех, кто согласился сотрудничать с немцами. Никакого бомбового вооружения к самолету подвешено не было. Да и не было его у нас…

Эта «пешка» была собрана несколькими механиками, освобожденными нами еще в Быхове, из нескольких неисправных машин, каковых на этом аэродроме оказалось около полутора десятков. Причем Пе-2 из них было только две штуки. Так что запчасти для ремонта движков сняли с трех «лаггов», имеющих точно такие же двигатели, один из которых, похоже, был превращен в искореженную груду металла прямо на стоянке, а два других, судя по количеству уже заделанных пробоин в плоскостях и фюзеляже, успели поучаствовать в боях. Колеса так же сняли с других машин. Обшивку для ремонта поврежденных участков – содрали с другого Пе-2. Вот так, с миру, так сказать, по нитке, и собрали эту самую «пешку». Слава богу, немцы, к нашему счастью, на этом аэродроме не базировались. Уж не знаю, временно или вообще. Так что механики смогли работать вполне спокойно…

О том, что вся эта история с сыном Сталина – большая ловушка, я узнал только на территории лагеря. От проявившего весьма большое желание сотрудничать обершарфюрера… Да уж, немцы оказались мастерами тонкой интриги. Так быстро разработать операцию, да еще и забросить мне информацию о «приманке» через Москву – это надо уметь! Но… ничего отменять я не стал. Просто слегка подкорректировал планы.

Немцы расставляли ловушку на диверсионное подразделение, численностью не более трех сотен человек, с легким оружием и минимумом средств усиления… Столкнуться же им, если все будет развиваться по моему плану, придется с несколькими тысячами. Да, вполне возможно, не все из тех, кто содержался в этом лагере, решатся вновь взять в руки оружие и вступить в бой. Может быть, таких вообще будет меньше половины. Но по нашим прикидкам (позднее полностью подтвердившимся) в лагере в настоящий момент содержалось более девяти тысяч человек. Причем содержались они в таких жутких условиях, что желания воевать у них должно накопиться хоть отбавляй.

Посудите сами – собранные в лагере люди были в лучшем случае размещены в бараках, предназначенных для поселения сорока-шестидесяти человек, но набили их туда по двести человек в каждый, а многие – под открытым небом. То есть вообще. Не в палатках или, там, под какими-то навесами, а именно под открытым небом. Почти голые. Босые. В единственном уже изрядно истрепавшемся мундире. Многие даже без шинелей. Да и что с той шинели-то под ледяным октябрьским дождем… Медицинское обеспечение осуществлялось только силами медиков из числа пленных, единственное, что было им доступно из медицинского обеспечения – это многократно стиранные и давно уже нестерильные бинты, снятые с ранее умерших раненых. И это не говоря уж о больших проблемах с питанием и даже доступом к питьевой воде. Ибо большинство пленных было вынужденно пить ту воду, которая натекала во время дождя в выкопанные в земле ямки.

Так что ненавидеть немцев «поселенцы» этого лагеря, по всем расчетам, должны были со страшной силой. Возможно, кто-то и решит после освобождения не брать в руки оружие, а, воспользовавшись моментом, просто сбежать, но не думаю, что таких будет большинство. Однако даже если я и ошибаюсь в расчетах, и оружие в руки возьмет не более трети – это три тысячи активных стволов. В десять раз больше того, на что рассчитывают немцы! Плюс полдюжины полковых минометов калибра сто двадцать миллиметров и несколько десятков батальонных, которые должны будут обработать казармы охраны и, так сказать, «засадный полк», который немцы разместили поблизости от лагеря на бывшей МТС. Плюс восемь «сорокопяток». Плюс пулеметы. Плюс мое знание о ловушке, выразившееся в подготовке позиций для кинжального пулеметного огня на путях подхода немецких резервов. Плюс… да много было плюсов, как ранее подготовленных, так и образовавшихся теперь вследствие того, что я получил информацию о ловушке. И все они, вкупе, должны были привести к тому, что силы, которые были выделены для нашего окружения и захвата, не только не выполнят поставленной перед ними задачи, но и, скорее всего, будут разбиты еще на подходе к лагерю.

А это означало, что немцы лишаются всех своих оперативных резервов. Ибо, как мне кажется, они должны задействовать в этой операции если не все, то подавляющее большинство тех сил, которые они способны собрать. Не-е-ет – тут или пан, или пропал! Все, что смогут наскрести, – все и бросят. И если мы их разобьем, то никаких сил для поиска и перекрытия путей отхода моего отряда у них уже точно не останется. Во всяком случае, в ближайшие, критические для нашего успешного отхода из района операции, сутки-двое. Более того, я рассчитывал, что вырвавшиеся из лагеря несколько тысяч вооруженных бывших пленных, заставят немцев на эти же сутки-двое, а то и трое, прекратить патрулирование дорог и стянуть все посты и патрули в максимально многочисленные гарнизоны, способные отбиться от довольно крупных, в сотню-другую штыков, отрядов разбежавшихся пленных. Что также должно очень сильно облегчить нам быстрый отход.

Потом немцы, конечно, стянут дополнительные силы – перебросят от границы с Польшей, оттянут с севера, снимут с фронта, короче, сгребут отовсюду, откуда смогут дотянуться, после чего, естественно, организуют авиаразведку, подтянут подвижные подразделения и, постепенно эту проблему решат. Но и в этом случае – теряя людей и технику, отодвигая намеченные сроки других операций на фронте, вследствие того, что часть запланированных для них сил и средств отвлечено на ликвидацию угрозы, созданной присутствием вокруг Минска нескольких тысяч вооруженных бывших военнопленных…