— На солдата-то ты не похож, — заметил Никодим.

— А я и не солдат вовсе, — пояснил Агап, — деревенский…

— Не из-под Тамбова?

— Оттоль… — удивился Агап.

— Говор похож. Обозы-то часто через нас к Рогожской заставе идут. Правда, к зиме ближе.

— Я-то тоже с подводами приехал, — сказал Агам. — Федот Хромой за старшого был, не слыхивал такого?

— Не упомню… И как же ты с французами-то поспал?

— Да я не воевал, батюшка. Бегал от них только. Это дедушка Клещ воевал. Он этих, французов-то, страсть сколько поубивал…

— Клещ? — Никодим поднял седые брови. — Не ослышался ли я, сыне, ты про Клеща говорил?

Агап заробел. В глазах Никодима вспыхнул какой-то жуткий, сверлящий огонек, благость и отрешенность морщинистого лица преобразовались и нечто иное, не монашеское. А с другой стороны — знал ведь Агап, что Клещ — лихой, вор. А ну как он в монастыре упер чего-нибудь? Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь…

— Как зовут его? — сверля взглядом Агапа, рявкнул Никодим.

— Андреем, кажись… — пролепетал Агап.

— Вот чертов сын, прости господи! — восхищенно пробормотал Никодим. — Как же он тебя к себе допустил, дурака такого?

— Под землей он меня водил… — робея все больше, заикался Агап. — И рассказал о своих приключениях.

— Ладно. Отлежишься — попробуем поискать твоего дедушку… Сейчас еще настойку сделаю. Поцелебней…

Никодим поднес своему пациенту еще одну стопку с желтоватым настоем. Агап выпил и в ту же секунду почувствовал, что буквально проваливается в сон…

…Проснулся Агап свежим, даже бок не болел особенно. Под овчиной на простыне и холщовой подушке было уютно. Никодим сидел за столиком, писал что-то в толстую тетрадь, обмакивая огрызок гусиного пера в большую медную чернильницу.

Дописав страницу, Никодим посыпал ее песком, сдул песок, промокнувший чернила, и закрыл свое писание.

— Просохла одежда твоя, — сказал иеромонах. — Одевайся, рубаху, что тебе дал, — себе оставь.

— Да ты никак, отче, — удивился Агап, — армяк мне зачинил?

— Господь велел сирым и убогим помогать… Болит рана-то?

— Да нет вроде…

— Ну тогда садись поешь. Щи горячие, хлеб свежий, с утра пек…

Похлебав горячего, съев три толстых ломтя ноздреватого, хорошо пропеченного хлеба, Агап даже готов был опять заснуть — за последние дни он досыта не ел. Но Никодим, строго посмотрев на него, сказал:

— Ну, сил набрался, рана не болит, стало быть, идти пора.

— Куда? — удивился Агап.

— Клеща искать будем.

Никодим взял фонарь, три свечи запасных и повел Агапа за собой в монастырский подвал. Пройдя под сыроватыми, облупленными сводами подвала, Никодим остановился перед окованной толстыми стальными полосами дверью, отпер хитрый, со звоночком, замок.

Дверь распахнулась, на Агапа пахнуло знакомым спертым, сырым духом. Заперев за собой дверь, Никодим повел Сучкова по крутой лестнице, ступенек эдак в полсотни.

— Это ж сколько нарыто ходов-то под Москвой! — сказал Агап, когда добрались до нижней ступеньки.

— Много, брат. На Москву в старопрежние времена басурман чуть ли не каждый год приходил.

— Дедушка Клещ меня к генералу Муравьеву в дом посылал, план добывать. На нем ходы все описаны.

— Иван Юрьич зело усерден был, — с легкой иронией заметил Никодим, — жив ли сейчас?

— Живой, сказывали, от француза в деревни уехал.

— Ну и слава тебе, господи, — сказал монах. — Добрый барин и в науках силен. Только верой не крепок, сдается. От учения наук немецких да французских вера тратится.

Шли часа два. Ход вел все дальше, не разветвляясь. Говорили мало — не о чем было. Опять же Никодим, как видно, к долгой ходьбе без отдыха был уже негож. И дышалось ему в подземелье похуже, чем на вольном воздухе, и ноги уж состарились.

— Передохнем-ка, — сказал Никодим, стараясь унять одышку.

Посидели на корточках, прислонясь к стене, минут пять, и отец Никодим велел:

— Ну, перекрестясь… Еще шагов сто — и на развилку выйдем, а там уж недолго будет.

И тут в свете фонаря, шагах в десяти впереди, на серых камнях мелькнуло неясное темное пятно. Подошли, рассмотрели…

Агап охнул. Это была шинель с убитого француза, которую надел на себя Клещ поверх армяка. Шинель была насквозь мокра. Но крови на ней видно не было. Еще через двадцать-тридцать шагов нашелся и сам Клещ. Лежал, задрав бороду, будто покойник, но при этом тяжко дышал.

— Дедушка! — заорал Агап, подбегая к старику. Сзади, постукивая костылем, шел Никодим.

— Чего орешь? — грустно улыбаясь, вымолвил Клещ бледными, почти белыми губами. — Ори не ори, брат, с того света не выкричишь… А я, чаю, уж на одну треть туда перебрался. Ног обеих по колено не чую. Сила вся ушла. На злости еще живу.

Приковылял Никодим.

— Жив, щучий сын? — воскликнул он.

— Игнаха… — посветлел лицом Клещ, и в глазах его проблеснула слезинка. — Ты уж не сам ли с того света?

— Был, да от службы отставили, — ответил Никодим-Игнаха. — А ты, атаман, моложее моего, а вишь — собрался уже… А ну, Агап, подымай его. Поведем к Марфушке, подружке дорогой. Так ли?

Агап взял Клеща на плечи, взвалил на спину, как чувал, понес.

— Не верю, что ты живой! — приложив щеку к затылку Агапа, сказал Клещ Никодиму-Игнахе. — Меня ведь Кузя Верещун когда в Гижиге продал, так говорил, будто ты в Нерчинском руднике прикованный помираешь.

— Был я там… — кивнул Игнаха.

— Убег? — спросил Клещ.

— Убег, — кивнул Игнаха, тряся бородой. — Поманит воля, так цепь не удержит.

— Значит, врал Кузя, что клеймили тебя? — прошептал Клещ.

— Да нет, не врал. Так впаяли на лбу «ВОР», что и по сю пору бы светил… Да Марфа твоя выручила.

— И кнутом били?

— И его испробовал. Три ремня из моей шкуры вырвали… Зажило, однако. Науки я постигал, дух крепил, хотел знать, что до нас на Руси было. А об тебе я знал от Лукьяна.

— Вот стервец! — Клещ ерзнул на закорках у Агапа и чуть не повалил его. — И молчал? Так он, выходит, уж тогда знал все?

— Знал. Но он мне крест целовал, что не проскажется. Даже тебе. А вот мне он о тебе все говорил как на духу. Так что прости, брат, что поздненько я тебе явился.

— И давно ты в Москве-то?

— Давненько. Раньше меня только Лукьян сюда добрался. Я ведь двух лет в рудниках не пробыл — думал, на Яик прибегу, сызнова подпалю все… Ан хрен те в щи! Скурвились казаченьки, языки прижали, а к иным и не сунешься — сдали бы в два счета.