Вертолет неожиданно вынырнул из-за леса, оглушил треском. Низко пролетел над полосой, ушел за дымы. Вот он появился с другой стороны, завис над площадкой, сел. Гуцких вышел из вертолета, поздоровался с рабочими, за ним высыпала вся команда Родиона. Пина смутно помнила некоторых по прошлогоднему пожару. Веселые, в грязных и опаленных комбинезонах, парашютисты прошли сквозь толпу рабочих и к ней. Они разглядывали девушку во все глаза, обходили вокруг, перемигивались, цокали языками, пока Гуцких не прикрикнул на них. Тогда они подступили к Пине знакомиться. Руку жали крепко, не жалеючи.

– Сергей.

– Иван.

– Копытин.

– Иван.

У нее даже пальцы слиплись.

– Митька Зубат.

– Прутовых.

– Иван.

Пина запомнила только, что половина десантников Иваны, да на Копытина обратила внимание, потому что про него рассказывал Родион. Этот неулыбчивый, уже в годах парашютист один воспитывал сына, потому что жена у него оказалась плохой женщиной и Копытин дал зарок не связываться больше с бабами.

– Все благополучно? – спросил Гуцких у рабочих.

– Все.

– Начальник огня и дыма на полосе?

– Там. И Бирюзов тоже рвет. А мы, Платоныч, пообедали…

– И?

– Гуляев приказал.

– Молодец! – одобрил Гуцких. – Поспали? Ночка предстоит, чуете?

– Да уж видно, что так.

– Заворачивает его сюда.

– Заметили… Платоныч, а что эти, прогнозеры-то, насчет дождичка?

– А их не поймешь! Я остаюсь на ночь, мужики. Давайте засветло полосу добьем.

Вертолет взревел, поднялся, и парашютисты двинулись в лес. Нина заметила, что шли они по-своему – след в след, и вышагивали широко, споро. Лопаты на плечах держали одинаково – так солдаты винтовки носят, а фляжки у них тоже были солдатские – плоские, белые.

Рабочие уже поразобрали топоры: Гуцких распорядился продлить полосу мимо стана метров на пятьсот. Решили не рвать тут, а перекопать землю, раскидать ее по просеке и стоять всем стеной, когда он подойдет.

Вдали, на главной заградительной полосе, началось. Должно быть, взялась вся команда. Вот это да! Прокатывалось мимо, и не успевал отзвук раствориться в лесных далях, чтоб возродиться там тихим рокотом, как опять рушилось на полосе, рождая новый отбой, что тут же гулко пророкатывал мимо. Однако скоро кончилось все, – наверно, перевели взрывчатку и теперь, орудуя лопатами, расширяли взрытую аммонитом просеку. А день этот, самый длинный день в жизни Пины, угасал совсем. Солнце кануло в густой дым и смешало, видно, свой свет с отблесками пожара – над гибнущим лесом тускло вспухали багровые, желтые и красные купола. Они подымались, размываясь, в вышине к ним с востока подливала темная краска – широко и властно надвигалась ночь.

Пина сготовила ужин. Котел им заняла и ведро. Сходила за водой к бочаге. Там было дымно, сумеречно, и холодом уже тянуло из живого леса. Пина обрадовалась – ночная влага, как говорил Родион, придавит огонь, и тушить будет не так жарко.

Стемнело, когда у костра появился Гуцких. Он бежал, видно, много, выглядел усталым. Собрал рабочих, поел с ними. Никто не шутил и не разговаривал за ужином. Когда закурили, Гуцких сказал:

– Гуляев с ребятами с тыла прошуровал. Сейчас он его с левой стороны осаживает. А мы правый фланг возьмем. Вода у нас есть?

– Целая баклага, – отозвалась Пина. – Еле дотащила.

– А кто ей разрешил такую тяжесть поднимать? – строго спросил Гуцких, обводя всех глазами.

– Нас не было, Платоныч…

– Глядеть надо!.. Воду берем с собой. А вы, Чередовая, не очень-то. Попятно?

– А я и так не очень. Может, парашютистам поесть отнести?

– Сейчас они сами придут. Останешься тут за костерного, ясно?

– Есть, – отозвалась она, сделав усилие, чтоб голос вышел покрепче.

– Платоныч, у нас тут один руки попортил, – сказал пожилой рабочий.

– Кто?

– Я. – Евксентьевский приподнялся.

– А, это вы… Покажите. Только-то? Я думал, что слег или порубал. Ложку держать можете?

– Слушайте! – взвизгнул Евксентьевский. – Я не прошусь остаться! Я, может, еще… Какое вы имеете право так? Я…

– Ну вот и ладно, – обрубил разговор дядя Федя. – А то «я» да «я»! А что ты? Что?

Все ушли. Пина осталась одна у костра. Хотела еще затеять кулеша, но его старой варки еще было порядочно, хватит всем. Она забралась в шалаш, прилегла на спальный мешок, и тут же ее мягко, как вертолетом, подняло и понесло. Пина открыла глаза. Черная тихая ночь. Она была еще черней оттого, что в этом глубоком лесу стояло раскаленное озеро. Из-под земли там выливалась пылающая лава. Она кипела, пузырилась и дымила, выбрасывала пламя и озаряла небо розовым и красным. А на дальнем берегу этого озера Родион со своими. Парашютисты топчут огонь сапогами, не дают ему растекаться по тайге, и это сияющее бесшумное озеро освещает их. Вот Родион захотел пить, а воды уже нет ни у кого. Он шагнул широко и вдруг оказался на стане, рядом. Воды и тут не было ни в одной посудине, и Родион уже собрался уходить, но увидел Пину в глубине шалаша, меж корней, а она поманила его рукой, будто бы у нее тут вода стоит. Родион наклонился над ее лицом. От него пахнуло дымом, и красные отсветы на его комбинезоне еще горели, и весь он был горячий, большой и тяжелый. Она испугалась, охватила его шею руками, закричала смятенно, невпопад:

– Подожди, подожди!..

Что это такое? Голова раскалывается и гудит. Горит костер, вокруг сидят черные пожарники, и сквозь звон в ушах слышатся их негромкие голоса:

– Уходилась девчонка…

– Мужики и те балдеют от этого дыма.

– Тише. Пускай спит.

– Ванюшка, может, и мы покемарим?

– А то что же – песни играть?

Где же Родион? Да вот он! Лежит на пихтовых ветках и руки раскинул, как младенец. И вправду красные отсветы на черном лице. А Бирюзов уткнулся ему головой в живот и тоже, видать, спит. Ну, значит, все в порядке. Пина снова забылась и очнулась от громкого говора. Пришел с рабочими Руцких.

– Тихо вы! Девчонка спит.

– Дежурных вы там оставили? – шепотом спросил Гуцких.

– Копытина с Ванькой.

– Управятся?

– Да теперь уж некуда ему деться – придавили с той стороны. Брусничник еще помог – держит.

Очнулся Бирюзов. Не открывая глаз, попросил закурить, и Евксентьевский сунул ему в губы папироску. Пина видела из темноты, как Санька долго и слепо, будто пьяный, охлопывал всего себя, ища спички, не нашел и снова повалился головой на Родиона, а Евксентьевский совал ему коробок, гремел над ухом Бирюзова и возбужденно, торопливо говорил: