– Ну зачем же так длинно и нудно? – поморщился Лед. – Имею ли я к ним отношение? Сложно все это и отвратительно. Теперь – нет. Не имею. Вор в законе Лед погиб там, в горах, красиво сгорел в автомобиле. Умерщвлен, так сказать, врагами нетрудового народа, – с холодной иронией добавил он. – Но я не могу совсем исчезнуть, пока не сделано два дела. Главных. Основных. У меня остались враги, они могущественны и, по недоразумению, до сих пор живы.

– Да, Мастодонта не было среди подохших в той бойне на малине, я видел, – сказал Снежин. – Капитально они друг друга порезали, конечно. Или ты не о Большом Масте?

– Ну как же? О нем. – проговорил Каледин. – Вы, Борис Леонидович, помнится, только недавно узнали и очень удивились, что эта скотина Мастодонт – наш старый знакомый и ваш ученик, Юрка Рыжов, старина Пыж. Какая все-таки тварь выросла из туповатого, но все-таки не злого Пыжа, а? Откуда что взялось: и злоба, и хитрость, и ум, низкий, блатарский, но цепкий… А? Головокружительная у него, конечно, биография. Думается, на зоне многие удивились бы, узнав, что комсомолец и сотрудник ОГПУ 20-х годов Юра Рыжов и вор в законе 40-х Георгий Мастриди по прозвищу Большой Маст – одно и то же лицо, – усмехнулся Каледин. – И вот тогда он наверняка решил, что это я его слил, и точно не успокоился бы, пока не завалил меня. Думаю, у него и так были планы: Маст – тварь злопамятная, и ту драку на корабле в сорок шестом он мне не простил. Я, кажется, тогда пошатнул миф о его непобедимости в ножевом бою, хотя и сам пострадал. Да и подозрения у него возникли… Солодкин, конечно, не сказал, что я воевал, да и никогда не раскололся бы – только что-то очень уж быстро его зарезали там, на Колыме.

– Ну, с Мастодонтом – это понятно, – сказал Снежин. – Он теперь, скорее всего, заляжет на дно: после того, как мы подсунули ему ценности, а Гаване подкинули эту маляву с указанием, что рыжье и цацки из общака – у Мастодонта, этому жирному ублюдку лучше теперь затихариться. Переждать. Хотя все равно рано или поздно зарежут.

– Нет уж! Лучше – рано, – сказал Каледин. – А то сложно представить, скольким еще людям он может отравить жизнь. Да и попросту отнять ее. На это он мастер. Но, конечно, в этом компоненте и ему, Большому Масту, далеко до второго нашего большого человека, который зажился на этом свете.

– Лагин? Он в Ялте, я слышал, – сказал Борис Леонидович. – Хотя приехал, конечно, в атмосфере строгой секретности. Общается с дочерью и зятем. Между прочим зять – следователь по особо важным делам в Ялтинском угро и ведет дело о твоем, Илья, «убийстве». Кстати, кто погиб вместо тебя?

– Человек, очень похожий на меня. Особенно если наложить театральный грим.

– Это уж понятно! – фыркнул Снежин. – Я видел его недолго и мельком, но заколебался, уж не ты ли это на самом деле? Откуда он взялся?

– В свое время мы сбежали с ним с этапа. На Байкале наш эшелон загорелся, ну мы и свинтили. Я позже попался по глупости и снова загремел, а он так и остался жить там, в Сибири. Недавно вот встретились. Он сильно постарел и похудел. Сходство стало, кстати, еще разительнее. В свое время он спрашивал у меня, сколько мне лет: ответил, что я выгляжу примерно на сорок, а когда я сказал, что он ошибся на одиннадцать лет, воскликнул, неужели мне пятьдесят один?.. В нашу последнюю встречу он так и выглядел: я, которому исполнился пятьдесят один год. Собственно, он сам, узнав о том, что я хочу имитировать свою смерть, вызвался подменить… Сказал, что он все равно не жилец. Дело было за малым: сходить к подпольному хирургу и обеспечить тот знаменитый перелом запястья, которое хрястнул мне Большой Маст на глазах у всего парохода «Сталин». Если бы не было возможности продублировать меня столько точно, я бы не стал затевать эту историю с серпантином и фальшивым убийством.

– Ну почему же фальшивым? – вмешался Борис Леонидович. – Те трое – водитель, Сава, а еще тот, кого ты называешь Сережа-мордвин, – действительно умерли.

Каледин качнул головой:

– Давно до них добирался. Они не имеют права жить. У Солодкина в одном мизинце текло больше праведной крови, чем в этих троих вместе взятых. Какая-то гниль… Но все равно, даже они – не такие нелюди, как Маст и его близкие. Подлецы, конечно. Пользуясь языком чекистов, набирали на меня компромат, чтобы в удобный момент припугнуть. Я видел по похабной роже Сережи-мордвина, что этот замечательный день недалек. К тому же они узнали, что я храню общак – а значит, с меня есть что взять. С них взять было нечего, да мне ничего и не было нужно, кроме их жизней – вот я их и взял. Надеюсь, они уже горят в аду. Хотя ад, думаю, многим показался бы вполне комфортабельным местечком по сравнению с колымскими приисками, забайкальскими бараками и грязными портовыми будками Ванино, – добавил он.

– Что же ты собираешься делать?

– Прежде всего я хотел бы устроить встречу с товарищем Лагиным. Последний раз мы виделись на его условиях. Это было неприятно. Это тем более неприятно, что было совсем недавно.

– Ты видел Лагина недавно? Когда? Я всегда думал, что в последний раз это было еще в двадцать седьмом году, когда ты… когда тебя…

– Ты хотел сказать, Борис Леонидович – когда я убил Паливцева и получил за это законную свою двадцатку, – закончил за него Лед. – Так вот, я тебе еще раз повторю: я Леву Палево не убивал.

– Ну… сейчас вряд ли важно, кто его убивал, а кто не убивал, – не очень уверенно сказал Вишневецкий.

Вот тут Каледин побледнел и очень тихо, но отчетливо, преподнося каждое слово, произнес:

– Ошибаешься, историк. Как раз эта-то история сейчас важна как никогда. По крайней мере, лично для меня. Повторяю, я никого не убивал. Это не я!.. И, кстати, – добавил он с хрипотцой, – Лагин думал так же.

Баржа пришла из Магадана. В столице Колымского края она приняла на борт около полутора тысяч заключенных. Да и теперь, на подходе к Ванино, на ее борту все еще находились около четырехсот человек, которых перебрасывали с Колымы на «материк». Кто-то из доплывших шел на освобождение, часть перебрасывали на вновь открывающиеся забайкальские и дальневосточные ИТЛ. Из четырехсот счастливчиков, доплывших в Ванино в огромном трюме, который разгородили деревянными переборками и настелили четырех– и пятиярусные нары, около трехсот были блатными. Все те, кто был не уголовным, а политическим или «сукой», помещались в отдельном, тщательно забаррикадированном отсеке.

Во время плавания из Магадана в Ванино – на самом подходе к пункту назначения, на внешнем Ванинском рейде, – в трюме вспыхнули беспорядки. Воры подожгли перегородку, отделявшую их от политических и от ссучившихся, и ринулись в образовавшийся пролом. Закипела страшная бойня. У блатарей невесть откуда оказались и ножи, и заточки, и железная арматура, хотя охрана регулярно устраивала положенные «шмоны», и все это оружие нашло бока, головы, шеи, ребра тех, кого блатные ненавидели и обязаны были ненавидеть по своему кодексу. Трюм баржи превратился в дымный ад, прорезаемый криками задыхающихся, умирающих, истекающих кровью людей. Все дрались со всеми: «политики», суки, блатари, интеллигенты-«Иваны Иванычи», пущенные под откос жизни по страшной 58-й, – били друг друга чем ни попадя, насаживали на металлические конструкции, полосовали ножами. Можно было увидеть, как интеллигентного вида человек падает с четвертого яруса нар на голову вора – а у того глаза белые, безумные, пена у рта и окровавленный нож к руке – и ломает ему шею. На «Иван Иваныча» налетают еще несколько воров и в буквальном смысле рубят его на куски, а с ним и других политических. Дымное варево трюма брызжет болью и ненавистью. И остудить его можно не очередями, не вторжением конвоя: упаси нас, товарищ Сталин, этак и самих зацепить может!.. Слава богу, Ванино в прямой досягаемости, и на барже попросту открывают кингстоны и впускают в трюм ледяную воду, которая смывает и кровь, и копоть, и остужает ярость, и забирает остатки жизни и тепла из многих недобитых…