Вскоре тон их писем стал более прохладным. Занятая своими литературными трудами, Рэнд не могла поддерживать отношения на том уровне, который удовлетворял бы эмоциональным нуждам Патерсон. После трехмесячного перерыва в переписке Патерсон почувствовала себя брошенной, написав Рэнд: «Я считаю, что когда кто-то хочет поговорить с подругой или написать ей, это происходит спонтанно. Это не задание». Молчание Рэнд в ответ на это стало особенно болезненным для Изабель, которая заметила: «после того, как писатели становятся знаменитыми, я больше не слышу о них. У них есть много других важных дел, на фоне которых им становится не до меня». Патерсон опасалась, что Рэнд, как и многие другие стремившиеся к успеху авторы, попросту «окучивала» ее ради помощи в профессиональной карьере. На самом деле отношение Рэнд к Патерсон было искренним – но ей не удавалось надлежащим образом дать ей это понять. Прошло еще семь месяцев, прежде чем в середине 1945 Рэнд ответила Изабель, признавшись: «Я боялась писать тебе». Она подробно объяснила, почему это было так. Корни боязни писать письма друзьям частично произрастали из переписки с ее русской семьей, когда письма могли попасть на стол к следователям силовых ведомств, частично – из боязни быть неправильно понятой, и, наконец, не стоило забывать и о ее насыщенном графике. Патерсон это не удовлетворило – в ответ она написала Рэнд, что «человек не является фонарным столбом, который постоянно стоит «где-то там» для вашего удобства и не существует для вас все остальное время». Столь же терпким был тон и остального письма – там, где прежде у нее была припасена щедрая похвала для Рэнд и ее работ, теперь Изабель подвергала сомнению философские предпосылки Айн и ее видение истории.

Особенно резко она отнеслась к нынешним взглядам Рэнд на философию. Отвечая на критические отзывы Айн по поводу философских трудов, которые та читала в текущий период времени, Патерсон довольно пренебрежительно заметила, что «для того, чтобы судить их с полным на то правом, нужно иметь представление обо всей проблеме систематического мышления, с самых ее основ». Также Изабель упрекнула Рэнд в том, что та, отвергая ряд положений, выдвинутых философами прошлых лет, в то же самое время предлагает похожие тезисы в своей собственной философской концепции. Несмотря на то, что ранее она была очень рада их совместным достижениям в области разработки системы правил и исключений, необходимых для существования свободного общества, теперь Патерсон начала сомневаться в самой цели их силлогических размышлений. Истинной проблемой было не создать рациональную систему, а удостовериться, что лежащие в ее основе предпосылки являются правильными. И она не была полностью уверена, что Рэнд сумеет надлежащим образом справиться с этой задачей, замечая: «ты много говоришь о «рассудительности», но не пользуешься ею – поскольку ты делаешь предположения, не соответствующие действительности». Также она не преминула отпустить несколько замечаний по поводу поведения Рэнд. Изабель была задета тем, что Рэнд постоянно говорила об успехе продаж своего «Источника», в то время, как книга Патерсон потерпела коммерческий провал. «Я полагаю, что все-таки можно оставаться полноценным индивидуалистом без того, чтобы быть еще и солипсистом», – писала она Рэнд, и тон ее нынешних писем был полностью противоположен прежним. Это, несомненно, было частично связано с переменой ее настроения – но в том, что ее ответ был столь сердитым и желчным, сыграло роль и неумение Рэнд осторожно выстраивать отношения.

Рэнд была шокирована этим письмом. Она обвинила Паттерсон в том, что та просто вкладывает какие-то слова в ее рот, не прислушиваясь к тому, что она на самом деле говорит. Она отвергла сравнение с другими философами, настаивая: «Я не перенимаю какую бы то ни было философию. Я создаю свою собственную. И меня не волнует, если кто-либо станет навешивать на меня ярлыки». Ход мыслей Рэнд был, во многом, довольно агрессивен. Она не рассматривала себя как часть широкого сообщества мыслителей, и ее не волновали пересечения между разными философскими школами. «Я не вижу смысла обсуждать то, что какие-то дураки сказали в прошлом, почему они это сказали, какая ошибка была при этом допущена, и в каком месте они полетели под откос», – сказала она Патерсон. Рэнд также была обеспокоена тем, что Патерсон подняла вопрос о Боге, и немедленно стала подозревать, что «ты считаешь, что, раз я не принимаю Бога, то предаю дело индивидуализма».

В ответ Патерсон отправила своей подруге еще одно критическое послание. Она отвергла претензии Рэнд на оригинальность, сказав ей: «если ты будешь опираться на теорию, которую кто-то придумал до тебя, то я назову это словом, которое уже существует». Однако в религиозном вопросе Рэнд, как выяснилось, была права. Патерсон действительно считала, что для того, чтобы с полным на то правом называть себя индивидуалистом, необходимо верить в Бога. «Если ты начинаешь с провозглашения атеизма, – утверждала она, – то у тебя просто нет никакой основы для прав человека». Такие же критические замечания высказывали Роуз Уайлдер Лейн и читатели из ФЭО. Предложенная Рэнд теория естественного права была основана на безоговорочном императиве, утверждении «это так, потому что так и должно быть». Однако в мире, где права человека постоянно ставились под сомнение деспотическими правительствами и жестокими преступниками, для такой концепции требовалось гораздо более солидное обоснование. Патерсон заканчивала свое письмо еще одним ехидным замечанием. Ранее Рэнд рассказывала ей о Таддеусе Эшби, своем новом «приемном сыне», которого она описывала как «копию самой себя». Патерсон отреагировала очень резко: «Я не знаю, что может быть интересного в том, чтобы иметь рядом с собой собственную копию. Что, эта твоя «копия» еще раз напишет «Источник»? Это звучит глупо для меня. Впрочем, это твое дело». Противоречия и обиды накапливались как снежный ком, и отношения между двумя женщинами продолжали ухудшаться.

Но прежде, чем они достигли точки невозврата, и Рэнд, и Патерсон сдали назад. Айн еще не успела ответить на предыдущий взрыв эмоций, как получила новое письмо от Изабель, на этот раз – дружелюбное и полное счастливого сюсюканья. Патерсон была приглашена в Мэриленд на встречу с несколькими высокопоставленными сотрудниками DuPont, и успех, с которым прошла эта встреча, заметно приободрил ее. Рэнд мудро решила не отвечать на это письмо, памятуя о том, что вскоре им предстоит встретиться в Нью-Йорке. При личной встрече было бы намного легче разобраться с противоречиями и вновь наладить нормальное общение. Обе чувствовали, что их отношения поставлены под угрозу, и ни одной из женщин не хотелось полностью их разрушать – особенно Рэнд, для которой Изабель Патерсон была одним из самых дорогих друзей. В Нью-Йорке они пришли к своеобразному перемирию. Как Рэнд говорила впоследствии, у нее было полное взаимопонимание со всеми ее друзьями, а на письма она не отвечала исключительно потому, что была очень занята писательской работой. На протяжении двух лет она и Патерсон поддерживали отношения, общаясь по телефону, прежде чем вновь увидеться воочию, когда Айн в очередной раз отправилась на восток.

Когда их переписка возобновилась в 1948, она носила тот же теплый приятельский тон, что и в начале, но их взгляды на религию оставались диаметрально противоположными. Рэнд продолжала считать Патерсон ценным наставником, памятуя об оказавшемся очень полезным совете уменьшить количество прилагательных в текстах. Писала она сейчас очень много – и великодушно назвала Патерсон одним из источников вдохновения для своего нынешнего творческого всплеска. В ответ Патерсон прислала ей охапку нью-йоркских сплетен, рассказав, в числе прочего, и о причудливой новой концепции Дона Левина о конкурирующих друг с другом правительственных учреждениях. То был первый проблеск анархо-капитализма, системы, которую Рэнд особенно ненавидела в последующие годы. Но на тот момент странные взгляды Левина просто стали для Рэнд и Патерсон сигналом о том, что его новую затею не стоит поддерживать.