Наш гид направлялся к какому-то поселению на юге, откуда собирался, медленно продвигаясь на запад по индейским тропам, вести торговлю с отдаленными аборигенами. И только затем вернуться в Сент-Огастин. Теперь, к полудню, я по обрывкам его повествования сумела уяснить его план, вызвавший у меня бурный протест.

Так мы оказались брошенными вдали от города, у истоков топи Коукоу, а дальше с трудом, кое-как – сквозь непролазные заросли – выбрались на берега Мозес-Крик. Рассудив, что вода ищет воду, мы пошли вниз по течению этого ручья в надежде, что он выведет нас к океану.

Путь наш оказался извилистым, и мы блуждали, забираясь то на юг, то на восток. Вышли к новому водоему. Нет, не к океану, но к другому ручью, который, как я теперь знаю, называется Пеллисер. Оттуда идти стало легче, хотя по-прежнему приходилось продираться сквозь орешник и мелкие кустарники. Селия пением распугивала змей и прочих опасных тварей.

Наконец мы оказались на проезжей дороге, и там удача нам улыбнулась. Хотя попутных повозок нам не попалось, мы пешком дошли до западного берега огромного водного пространства, какого еще не видели. Это была река Матансас, текущая на север, к Сент-Огастину.

На подступах к городу с юга нас от него все еще отделяло немалое расстояние – миль пятнадцать, а то и больше – от описанной мной местности. Между рекой и океаном лежит остров Анастасия, и вот на самой крайней южной его оконечности мы с Селией и очутились. Река в ту пору сильно обмелела, и мы добрались до дальнего берега, где путь лежал уже не через заросли, а по песку. Выбрав далее дорогу вдоль реки, а не океана, мы брели по берегу в надежде встретить любое судно, которое быстрее доставило бы нас в город.

Сначала мне подумалось, что виной всему темно-красные ягоды, которые с голодухи я решилась сорвать и съесть. (Последовав примеру ржанки.) Потом приписала головокружение тучам москитов, выпивших из меня слишком много крови. Или солнцу. Нервы тоже могли сыграть свою роль – кишечник поминутно напоминал о себе. Enfin, по мере нашего медленного продвижения на север я впала в болезненное состояние, какое ранее испытала лишь однажды – в Ричмонде, когда смятенные мертвецы, заложенные кирпичами под полом церкви Поминовения, обращали ко мне свой зов.

Я внушала себе, всячески твердила: это недомогание – и только. О нет, я знала другое. Мне не просто изменили силы, что было бы понятно, но я… я стала иной. Руки и ноги стали гибкими, походка – уверенной, однако внутренности бунтовали, и рассудок время от времени у меня мутился. Я могла что-то впереди приметить – скажем, дерево особенной формы, – а потом, обернувшись назад после полусотни шагов, не помнила, как их прошагала.

Селия умоляла меня помедлить. Я как будто бы с ней согласилась, но, оглянувшись, увидела ее далеко позади себя. Однажды набрела на дюну, к которой вела заросшая тропинка. По ней я бежала, бежала опрометью, непреодолимо увлекаемая вперед, не чувствуя, как отросток пальметто впился мне в ногу и, продрав чулок, до крови поранил кожу. Я слышала, как Селия меня зовет, но остановиться было выше моих сил.

Я перебралась через дюну, и глазам открылся голубой океанский простор, раскинувшийся под еще более голубым безоблачным небом. Соленый воздух освежал, однако ничто не могло облегчить моих страданий, когда я упала на колени и исторгла из желудка все, что там еще оставалось. Вырвало меня желчью и несколькими цельными ягодами, не успевшими перевариться. Тело было в не меньшем расстройстве, чем мозг, и все же я ухитрилась подняться на ноги и вновь побежать.

Селия бросилась за мной вослед. И скоро мы наткнулись на компаньонов. Хотя на север они нас не препроводили, куда там. Не до того им было, все они были мертвы – и мертвы уже не одно столетие.

Позже Селия рассказывала, что глаза мои закатились. Что я рухнула плашмя, будто доска, на прибрежный речной песок. В голове у меня стоял невнятный гул голосов – говоривших по-французски, это я знала точно. Мое восприятие вновь обострилось до предела, и мне пришлось сполна испытать на себе воздействие истории, которую мне предстояло узнать.

1562 год. Гугеноты – французские протестанты – отважились поселиться колонией на берегу Сент-Джона, бросив тем самым вызов королю Испании – католику.

Из форта Каролина французы атакуют испанское достояние. Хуже того, их корсары – лютеране, а этого испанский король не может потерпеть и не потерпит. Он посылает Педро Менендеса де Авильеса покарать еретиков. Менендес отплывает из Испании с отрядом в восемьсот человек, по прибытии захватывает тимукуанское поселение на берегу и дает ему имя Сан-Агустин.

Пока испанцы расселяются, французские поселенцы готовятся к атаке. Пятьсот французов – под началом Жана Рибо – отплывают к югу на пяти кораблях, но налетевший ураган выбрасывает корабли на берег вдали от Сент-Огастина. Именно в день крушения испанцы – после марш-броска под проливным дождем – захватывают неохраняемый форт Каролина и убивают находившихся там сто тридцать французов, после чего переименовывают редут в форт Сан-Матео. Дабы до французов ясно дошел смысл кровавого послания, люди Менендеса развешивают убитых по деревьям и втыкают в песок шест с надписью: МЫ ПОСТУПАЕМ ТАК НЕ С ФРАНЦУЗАМИ, А С ЛЮТЕРАНАМИ.

Вернувшись в Сент-Огастин, Менендес получает от своих индейских разведчиков известие о том, что потерпевшие крушение французы застряли на берегу узкого морского залива в нескольких милях к югу. Он отплывает с отрядом всего лишь в пятьдесят человек и обнаруживает французов отрезанными от суши. Французы сдаются в плен, и Менендес – пообещав солдатам беспрепятственное возвращение в форт, о захвате которого они и не подозревают, – связывает их по рукам и ногам и переправляет через залив группами по десять человек. Католикам велено выступить вперед, из общей толпы отбираются мастеровые, востребованные в Сент-Огастине, – плотники, конопатчики и так далее. Остальных французов уводят подальше в дюны, где – по приказу Менендеса – обезглавливают. Сотня человек казнена десятью партиями по десятеро.

Позже примерно то же число спасшихся французов выкарабкиваются на берег упомянутого залива. И эту партию – Рибо в том числе – постигает аналогичная участь. В целом около двух сотен голов падает на песок этого залива, который испанцы назовут Matanzas – Резня.

На тот самый песок, на который рухнула и я.

Спустя два года ненавистник испанцев – наемник Доминик де Гурж – командируется Катериной де Медичи, поклявшейся отомстить испанскому королю (презираемому ею зятю). Де Гурж высаживается на северо-восточном берегу полуострова с сотней аркебузиров и восемью матросами. Он вступает в союз с индейцами, пострадавшими от испанцев, и вскоре форт Сан-Матео превращается в руины. Над умерщвленными испанцами вывешивается надпись: МЫ ПОСТУПАЕМ ТАК НЕ С ИСПАНЦАМИ, А С ПРЕДАТЕЛЯМИ, РАЗБОЙНИКАМИ И УБИЙЦАМИ. Отомщенные французы отплывают обратно, оставив своих индейских союзников на милость испанцев в Сент-Огастине, где Менендес почитался основателем города.

Со временем правители Испании и Франции даруют друг другу искомое взаимное прощение. Таковы, наверное, правила у завоевателей… Но у мертвецов есть свои правила, и французам, павшим от вероломных мечей, слишком хорошо известно, что такое время, и ничего не известно о прощении. Их нетленные души томились на окровавленном берегу двести пятьдесят с лишним лет. Настолько истощена была их жизненная сила и настолько велика сила смерти, что я – оказавшись вблизи – лишилась чувств, будучи на грани небытия.