И вдруг хасиды предложил Фалькнеру должность ректора Еврейского университета.

Гуд бай, психушка.

Между тем, Михаэль на работе погорел. Его поставили разруливать потоки денег, а он писал стихи на идише, во сне разгуливал голый по коридорам… И олигархи продали его, как сыновья Яакова продали Иосифа в рабство.

«Домой.» – телеграфировал Менаэль. Так встречает теща сукина сын Вэлва уволили.

А Фалькнер ничего не ведал, мебель покупал в рассрочку…

Он окунулся в московскую академическую среду, резиновый запах молодняка пьянил равва.

Его влекло к пышногрудой студентке Бэле. Звонкая хохотунья, а когда умолкала, звон в ушах его был еще громче. Они сошлись, как колокольня и звонарь.

– Твоих родителей я буду уважать, но они же неадекват полный…Чо орать-то было? Мы ж целовались тока. Ну, потрогал тебя за титьку разок, тоже мне сипур. Такое грех не трогать! Блин… Да не курю я уже траву. Ну что ты пристала. Один раз пыхнул по дурости. У нас малявки будут красивые как ты.

Женился в третий раз профессор.

В «Снобе» публиковался: «Рабби почитает богатеньких – ходячую цдаку», «Из моих френдов в ФБ, примерно, 300 сумасшедших, из них половина – буйные, а есть еще нормальные дураки».

И дернул черт его похвастаться Бэлой; махнул в Израиль.

А с той, которая осталась там с двумя детьми, он даже не встретился.

Но на обратном пути Бог тоже пошутил с раввином.

В Шереметьево пограничники завернули Фалькнера без объяснений.

Все эти годы он в России не имел права на работу.

С тех пор прошло полгода. Михаэль кое-как устроился в университете Ариэль преподавателем некогда запрещенного идиш. Фалькнер предательски оставался без работы и, главное, без денег.

В тени, захваченной у арабов, Михаэль и Фалькнер пили пиво.

– Как быстро отреклись от нас, – сказал раввин.

– Мы проиграли аборигенам битву за синагогу. Приходится вкалывать переводчиком с идиша на иврит.

– Всякий перевод – ложь, – сказал со знанием дела Фалькнер.

– У тебя изменилось отношение к России?

– Когда я был ректором еврейского университета, я благоразумно молчал, – улыбнулся раввин. – Я в войне был на стороне Грузии, потому что Россия была на стороне Абхазии.

– Обратно в Россию вернулся бы?

– Даже в косвенной форме связывать жизнь с Россией больше не буду. Эта страна не для жизни, постоянный источник раздражения и ненависти. Отвратительная страна. Причиной ли тому люди или чиновники, или Кремль – не так важно. Важно, держаться подальше. Впрочем, Россия вправе жить в любом стиле, удобном ей. И никому не должна нравиться. Как бомж на площади Трех вокзалов со своим неповторимым ароматом и стилем одежды. Страна не для людей… Я потерял зажигалку.

– Все евреи делятся на рассеянных и сосредоточенных. Рассеянные живут по всему миру, сосредоточенные – в Израиле, как ты мой рав забубенный.

Михаэль попросил у официанта зажигалку. Когда, наконец, Фалькнер раскурил свою трубку, он выпустил дым.

– По-моему, я затерялся в этой пустыне одиночества.

Он в поисках работы достиг дна… на сайте объявление мелькнуло с виду заманчивое, лживое внутри – требуется раввин в Абхазию за свой счет… Дела его в полном расстройстве, хоть в могилу ложись и кадиш читай. Весь его доход – шекель нашел на тахана мерказит. Как быстро протираются карманы.

Сквозь дыры гулял хамсин…

«Я обращаюсь через ваш еженедельник к соплеменникам: душа еврейского народа России уходит с нашими дедами, кто молится на иврите, хохмит на идише, а разговорный – русский. Что досталось в наследство нам? Страх. И еще «пятый пункт» да театр, где зубрят танскрипцию. И «Советиш геймланд» достался нам, а мы не учены. Наш язык трамвайный, булочный, заводской, наконец.

Но Пушкин и на французском писал русские стихи, а Бабель – еврейские рассказы.

Кто мы завтра? Евреи не помнящие родства. Что же делать, хаверим? Музей мамонтов? И ни боже мой, еще один антисионистский комитет.

Мы не хуже и не лучше других народов, как цветы полевые, на Земле».

Запечатал. Дописал: заказное. Полагалась еще одна марка. Можно купить на почте или в киоске газетном, гуляя Центром, по дороге на Субботнюю горку. Другого дня не будет. В воскресенье по Леве плакала дача с недостроенной лестницей и беременная жена. А вот этот день его!

Деревья, легковушки рвались навстречу пробившемуся солнцу. Такое нетерпение бывает летом и в шестнадцать лет. А если тридцать шесть… Тем более. Светлые туфли, синий костюм и в руке запечатанный конверт с недостающей маркой. Улыбалась женщина с детскою коляскою; свадебный кортеж окружил подъезд; а голубь, обойдя траву, топтался в ногах жениха. И ветер надо всеми лето пел.

На Пушкинской «фанта» в разлив и россыпью толпа у «Московских новостей». Но это новости среды. Фонтан перестройки шумно брызгал вверх. Смеялся пу в траве. Трепались тетки.

– Мой сын теперь… тоже оперативник. В воскресенье разгоняли татар, во-о-н в скверике. Расстелили газеты на асфальте, расселись человек сто с медалями. А мы, говорит, по головам шли. Выдергивали их в автобусы. Я, говорит, готов был их бить чем попало, когда они кричали нам: «Фашисты!». А вчера, знаешь, жалуется: я вспоминаю тех людей…» Представляешь?!

И откуда они здесь появились! Господи, только бы дочь за нацмена не вышла замуж…

– Я не знала, что ты такая националистка.

Как впрочем и того она не знала, чего хотел Лева своим письмом. То-то. А он хотел самого простого: еврейского счастья. Не лететь лицом к Иерусалиму, то есть и лететь тоже хотел туда, но главным образом хотел счастья.

Но нет этого счастья, как той пятикопеечной марки.

У входа в редакцию, перед газетной вириной, выкрик толпы:

– Ельцин-шмельцин-чепуха. Лимита навозная, понял?! Не таким голодранцам номенклатура шеи сворачивала, понял?!

– Ты-то чего за них глотку дерешь, сука?

– Жиды кашу заварили, а мужику опять расхлебывай.

– Ну уж, ты мужик, очкарик засраный.

– Я видел фотографию: Ельцин в окружении лидеров «Память».

– Ты случайно не еврей?

Левины три пальца скомкали письмо. Урна дальше, где нужник «М» и «Ж». Три шага к урне. Я не трус, думал он, но я боюсь. И все же, если не я, то кто? То-то. Сунул письмо обратно в карман.

Опять толпа у «Московских новостей».

– Я уже ни во что не верю. Что-то тут не то.

– Да. Зря Ленин отказался от оппозиции. Без нее, как без денег, далеко не уедешь. Разве что в Израиль. Так я же не еврей.