– Отнеси обратно, – предупредил Колода.

– Прочь, гойская собака.

– Отнеси обратно.

– А это видел? – Грабля двинул огромной дулей в старенькую челюсть.

Но Колода вспомнил контору и сделал пацану подсечку. Двухметровый колос рухнул. Они катались по мраморному полу – семидесятипятилетний генерал Колода и рядовой контуженный Грабля.

– Ну, сука кагэбэшная! Ну, дядя!

А дядя захрипел под стокилограммовым Граблей.

Охрана повязала Граблю.

– Вызовем полицию.

– Только не туда – прокашлял Колода. – Они сдадут меня журналюгам, чтоб генерала КГБ…

– Не признаешь мою победу, дядя!? Ну, суки! Грабля побагровел, пена пузырей изо рта как из огнетушителя.

Вызвали скорую. Санитары вогнали ему в задницу шприц и увезли в психушку.

Михаэль срочно заболел.

Генералы требовали его к барьеру.

Пришлось вмешаться самому богатому еврею Фонда, и генералы сдались.

Михаэль ввел раввина Фалькнера в синагогу.

Фалькнер предложил Зюне встретиться.

В шумном пив-баре они пили бочковое пиво и кошерно сосали соленые сухарики.

– Главные раввины заявляют: учиться на раввинов нужно только в Израиле, – сказал Зюня. – У наших ешив «Торат хаит» и «Огалей Яаков» суд отобрал лицензии образовательных учреждений, ты знаешь из-за чего? Из-за отсутствия у них пятилетнего права на аренду помещений. А кто им мог, но не дал такую аренду? Правильно, синагоги и не дали.

– Хорошее пиво, – улыбка Фалькнера сквозь пивную кружку – московское сэлфи. – Я обалдел, когда услышал от одного раввина: «Судите да не судимы будете». У нас такого нет. Книга Левитов говорит: «Суди и будут тебя судить».

– Раввины – туристы. Их как бы нет. В какой другой стране раввин-турист может работать?

– Ох, Зюня, так можно схлопотать, что больно будет.

– О, угрожаешь.

– Нет, это ты угрожаешь, – засмеялся Фалькнер. – Зачем платить налоги, если можно не платить?

– Чтобы не было резких перемен.

– Я не люблю резких перемен, – сказал Флькнер. – И Конфуций, кстати, не любил, а проклятие «жить в эпоху перемен», ну, ему ошибочно приписывают. Но разве наша жизнь развивается в соответствии с нашими желаниями? Каждые пять – десять лет Всевышний перетасовывает карты в колоде и я начинаю сначала.

– Моя первая профессия – инженер гидротехник, – сказал Зюня. – Мурманск, Керчь, Севастополь, Клайпеда, Калининград, Находка. Но я всегда хотел жить чуть-чуть как дедушка мой Хайм-Мейер. Я вырос в Днепродзержинске.

– Я родился и вырос в Харькове.

– Так мы с тобой хохляцкие евреи.

– Я сионист и космополит одновременно. Я люблю мегаполисы с их культурным хаосом и маленькие улочки Израиля, вроде Нетивот. Везде чувствую себя дома, но везде я как бы с чемоданами и с книгами. Быть русским стыдно.

– А зарабатывать русские бабки?

– Я раввин-даян, профессор, бизнесмен. Это мой текст.

– Человек-текст?

– Да, человек-текст. В моем тексте многое стерто.

– Про тебя говорят: он очень умный.

– Я дурак, которого ничто не научит. Слушай, как вы образовались реформисты?

– Мы современный иудаизм.

– Какая разница?

– Какая разница между одним евреем и другим? Они – евреи. Первоначально это были сироты алии. Ну, у кого родители улетели в Израиль, пока эти парни служили в армии. Нас было человек двенадцать. Пополнялась другими евреями-москвичами, кому было за что помолиться за здоровье близких, отмаливали грехи, а кто хотел вернуть себе чувство собственного достоинства. Наконец, лучше знать Всевышнего и Его мораль. Читать пророков. Да, знакомиться, жениться и рожать детей. Слава Богу, есть такие. Жаль, мы уже на идише не говорим.

– В Одессе был язык одесский. – Фалькнер засмеялся, рыжая борода в пивной пене, похож на сказочного дядьку-черномора. – Я люблю одесские анекдоты:

«Это лошадь?»

«Это курица, дама.»

«Я смотрю на ценник». На русском можно по-еврейски говорить.

Настала пятница. Народ после работы отдыхал. Где ортодоксы-прихожане? Смс, фэйсбучные хомячки – все бестолку.

Михаэль привез в синагогу матрацы, вино кошерное. Водка сама пришла. Что еще нужно для молитвы? Тушили мясо, варили плов.

Запахло прифронтовой кухней.

На Шавуот привокзальные прихожанки «уговорили» вино и ночью растащили мужиков по кустам. В конце концов, Фалькнер уснул голый на прихожанке у меноры.

Так бы морока продолжалась, кабы однажды мимо синагоги на роликах не пролетела Галя, сразила Фалькнера.

– Ролики куплю, перестану пить и научусь кататься, – сказал себе раввин.

У случая всегда есть чему поучиться. Был бы случай. На роликах он в ожидании Гали, отбил себе зад, лоб и затылок. А Галя где?

Когда она опять промчалась мимо синагоги, он без роликов вдруг побежал за ней. Лапсердак с цицит, как крылья черной птицы, пытались поднять его, вот-вот он полетит за ней. И за версту было видно, что он влюбился. Как же так? Раввин в движения влюбился. Кто в родинку, кто во взгляд, а он – в движения Гали. Ее девиз – больше драйва и стиля.

Он с красной розой стоял у колонны Большого театра, как часовой с ружьем – свидание с балериной Галей.

– Галя, солнце мое! Прикинь, я жениться собрался. Чо значит, на ком!? На тебе, дурында. Вот тока то платье красное, в котором ты в клубе тусила, в прошлый уикенд, я бы сразу выкинул. У тя теперь парень, ну я, и нечего вам придуркам глазеть.

– Мне пофигу, что на меня глазеют. Я за это день получаю.

Он купил квартиру и они женились. Он у нее научился пить и матерится.

Галя пьяная с бокалом в ожидании Фалькнера, он приехал с проводов субботы у хасидов.

– Я балерина… на подтанцовках… я ж с аппликацией в айфоне… мне будет стыдно, когда я проснусь и протрезвею… почему вы, старики, так эротически настроены…

Ах, бедный Фалькнер, он входил в нее и ахал.

Балерина не успевала кончить, как он бездыханно засыпал на ней. Он ее любил. Она ему подарила ревность. Балетоманом стал. Он привлекал внимание полицейских, когда ждал Галю после закрытия театра. Взьерошенный в хасидском лапсердаке и черной-черной шляпе с букетом красных роз, как взрыв снаряда…

Наконец, она ему признались на кухне, у посудомойки.

– Я люблю другого.

Он закричал – оконные стекла могли треснуть в квартире. Не треснули, но он был безутешен, и Галя вызвала скорую. Так Фалькнер встретился в Кащенко с Граблей. Гуляли в больничном парке после уколов, а когда звонили колокола соседнего монастыря, шли обедать.