– Меня – в тюрьму? – воскликнула миссис Раддл в крайнем негодовании. – Хорошенькое дело для порядочной женщины.

– Но вы же можете попросить подругу накормить Берта обедом, – предложила Гарриет.

– Гм, – неуверенно проговорила миссис Раддл, – миссис Ходжес небось не откажет. Но ей охота будет прийти послушать, что там будет на дознании. О! испеку-ка я с вечера пирог да оставлю его Берту.

Она задумчиво направилась к двери, затем вернулась и хрипло прошептала:

– А про керосин говорить надо будет?

– Не думаю.

– Уф! – выдохнула миссис Раддл. – Ведь нет ничего плохого в том, чтобы позаимствовать каплю керосина, да и долить обратно проще простого. Но только заикнись об этом полиции, и они тут же вывернут все наизнанку.

– Думаю, вам не о чем беспокоиться, – сказала Гарриет. – Закройте, пожалуйста, дверь, когда будете выходить.

– Да, миледи, – с неожиданной покорностью проговорила миссис Раддл и тут же исчезла.

– Насколько я знаю Кирка, – сказал Питер, – полное дознание отложат[166], так что все должно пройти быстро.

– Да. Я рада, что Джон Перкинс не мешкал – не будет большой толпы зевак и репортеров.

– Тебе очень помешают репортеры?

– Гораздо меньше, чем тебе. Не делай из этого трагедию, Питер. Смирись с тем, что на этот раз в дураках остались мы.

– Ага, так оно и есть. А как Элен раскудахчется.

– Ну и пусть. Бедняжка, у нее так немного радостей в жизни. В конце концов, она все равно ничего не может нам сделать. То есть вот я, как видишь, наливаю тебе чай – правда, из отколотого носика, но тем не менее.

– Элен не налила бы мне чаю, поскольку я не оправдываю ее чаяний.

– И сама она тоже не смогла бы им насладиться – сколы на чайнике не давали бы ей покоя.

– Элен не терпит сколов.

– Разумеется. И она потребовала бы серебряный чайник – пусть даже и пустой. Вот тебе еще. Я не виновата, чай сам капает в блюдце. Это знак щедрой души, или переполненного сердца, или еще чего-то в этом роде.

Питер принял чай и стал пить его молча. Он по-прежнему был недоволен собой. Как будто он пригласил любимую женщину разделить с ним пир жизни и обнаружил, что их столик заняли чужие. Мужчины в таких унизительных обстоятельствах обычно придираются к официанту, ворчат на еду и решительно отказываются получать какое бы то ни было удовольствие от происходящего. Его хороших манер хватало, чтобы не допустить наихудших проявлений оскорбленного самолюбия, но сознание собственной вины не давало ему вести себя естественно. Гарриет сочувственно следила за его внутренней борьбой. Если бы они оба были лет на десять моложе, то ситуация разрешилась бы ссорой, слезами и примирительными объятиями, но для них этот путь был четко отмечен табличкой “ВЫХОДА НЕТ”. Ничего не поделаешь, Питер должен сам перестать дуться. Гарриет не вправе предъявлять ему претензии. Добрых пять лет она изливала на него свое дурное настроение, по сравнению с ней он держится очень неплохо.

Он отодвинул чайные принадлежности в сторону и зажег ей и себе сигареты. Затем, словно сыпля соль на старую рану, сказал:

– Ты принимаешь вспышки моего дурного нрава с похвальным терпением.

– Вот как ты это называешь? Видала я такие вспышки, по сравнению с которым это – разлитие небесной гармонии[167].

– Что бы это ни было, ты пытаешься отвлечь меня лестью.

– Ничуть. – Ну что же, он сам напрашивается. Лучше применить шоковую терапию и взять крепость штурмом. – Я просто пытаюсь тебе сказать как можно тактичнее, что, если только я смогу быть с тобой, меня не слишком огорчит, если я останусь глуха, нема, хрома, слепа и тупа, больна опоясывающим лишаем и коклюшем, если я окажусь в открытой лодке без еды и одежды, в ожидании близкой бури. А ты ведешь себя как дурак.

– Дорогая! – сказал он в отчаянии, покраснев. – И что мне, черт побери, на это ответить? Кроме того, что меня все перечисленное тоже не огорчит. Только я не могу избавиться от ощущения, что это я оказался тем идиотом, который погрузил нас в эту адову лодку, накликал бурю, сорвал с тебя одежду, выбросил за борт багаж, лишил тебя зрения, слуха, речи и ноги и заразил тебя коклюшем и… что там было еще?

– Опоясывающий лишай, – сухо сказала Гарриет. – Им нельзя заразить.

– Опять неудача.

Его глаза заплясали – и у нее словно что-то перевернулось внутри.

– О всеблагие боги! Сделайте меня достойным этой благородной жены. Однако я подозреваю, что мной манипулируют. Это бы чрезвычайно меня возмутило, если бы я не был переполнен тостами и нежностью – как ты могла заметить, эти две вещи часто идут рука об руку. И кстати, не сесть ли нам в машину и не поехать ли в Броксфорд поужинать? Там точно есть какой-нибудь паб, а глоток свежего воздуха поможет разогнать летучих мышей на моем чердаке.

– Неплохая идея. И давай возьмем с собой Бантера. Кажется, он уже много лет ничего не ел.

– Опять тебе не дает покоя мой Бантер! Но я знаю, что такое любовные страдания. Так и быть, бери Бантера, но я отказываюсь устраивать partie carrée[168]. Миссис Раддл с нами не поедет. Я подчиняюсь правилу Круглого стола: лишь одну любить на свете[169]. Конечно, я имею в виду одну зараз. Не буду притворяться, что у меня не было романов прежде, но ухаживать за двумя женщинами одновременно отказываюсь наотрез.

– Миссис Раддл может идти домой печь пироги. Я сейчас допишу письмо, и мы его отправим из Броксфорда.

Но Бантер почтительно попросил освободить его от участия в ужине – если, конечно, его светлость не нуждается в его услугах. Он бы предпочел, с их позволения, потратить столь любезно предоставленный ему досуг на визит в “Корону”. Небезынтересно было бы познакомиться с местными жителями, а что касается ужина, то мистер Паффет любезно намекнул, что в его доме всегда будут рады поскрести по сусекам и принять Бантера, когда бы он ни явился. – Это означает, – объяснил Питер, – что Бантер хочет послушать местные сплетни о покойном Ноуксе и его хозяйстве. Кроме того, он намерен установить дипломатические отношения с трактирщиком, торговцем углем, лучшим огородником, фермером, который недавно спилил дерево и может поделиться поленьями, мясником, который дольше всех дает мясу отвисеться[170], деревенским плотником и ассенизатором. Тебе придется ограничиться мной. Попытки сбить Бантера с его собственного таинственного пути ни к чему хорошему не приводят.