Освежив в памяти текст письма, я недоуменно пожал плечами. Ну вот из-за чего тут плакать-то? Ну вообще ж ничего нет! После чего засунул его в конверт и-и-и… завертел его в руках. Хм, а может, дело в этом? Моя любовь никакого письма не читала, а просто увидела конверт. На мое имя. От девочки. Украшенный вырезанными из открыток цветочками и сердечками. И тут же напридумывала себе черт знает что. Да еще и мама, поверх всего этого, вероятно, что-то ей сказала. Или скорее перед этим… Она до сих пор не оставила мыслей насчет пропихнуть меня повыше в советскую «элиту». Вследствие чего моя переписка с Анаит ей очень нравилась. Она же была не в курсе нашего с внучкой Амазаспа Хачатуровича комплота! Я вскочил и зло заходил по комнате. Ну мамочка, ну манипулятор… вот какого дьявола она вмешивается в мою жизнь?! Я сам… я остановился и несколько раз глубоко вздохнул. Блин, подростковые гормоны – это полный финиш. Чего распетушился-то? Где вообще вы можете увидеть родителей, которые не вмешиваются в жизнь детей и не пытаются в той или иной степени рулить их жизнью? Да такое сплошь и рядом творится не то что со школьниками, а со вполне себе тридцати-, а то и сорокалетними бородатыми «детишками» – чего уж говорить обо мне? И вообще – помните старый еврейский анекдот: «В чем разница между еврейской мамой и арабским террористом? С арабским террористом можно договориться!» …Ладно, нужно успокоиться и продумать дальнейшие действия. С мамой… с мамой придется поговорить. Влезать в мою жизнь и пытаться делать по-своему она, естественно, не прекратит, но сделать так, чтобы она не пыталась так грубо манипулировать, теоретически возможно. Во всяком случае попытаемся. С Аленкой… сложнее. Как ни крути – дед прав, смесь моей известности и ее мнительности будет той еще гремучей ртутью, которая точно разнесет нашу семью на клочки. В прошлой-то жизни мы встретились, когда у нее за спиной уже был опыт и детских любовей, и студенческих отношений, и разочарований, который она к тому же смогла переосмыслить. А здесь и сейчас она – подросток в пубертатном периоде с вынесенными из книг идеальными представлениями и присущей этому возрасту категоричностью и безапелляционностью суждений. Так что скорее всего она сейчас непоколебимо уверена, что я ее обманывал и вообще предал. Именно этим и объясняется то, что она не ответила на четыре мои попытки дозвониться, которые я предпринял еще из дома дедуси с бабусей. Один раз трубку не взяли вообще, еще один я говорил с ее папой, который, похоже, не воспринял наш разлад всерьез, а два раза мне отвечала ее мама. И вот она со мной разговаривала весьма сухо… Ладно – подождем. Тем более раз у нас тут появляется пауза в отношениях, можно ускорить работу над второй повестью, которая была продолжением первой, и в редакции «Пионерской правды» уже пообещали ее опубликовать. Хотя я к настоящему моменту стал комсомольцем… К тому же две повести по объему уже тянули на книжку. И хотя пока никаких вариантов насчет ее издания не просматривалось, но кто его знает, как оно там в будущем повернется? Вариантов, конечно, нет… ну без блата. Но армянская диаспора – тот еще таран…

Следующий раз мы встретились с Аленкой через четыре дня. В пятницу. В «художке». Она делала вид, что меня не замечает, чем сразу же привлекла к нам обоим всеобщее внимание. Потому как до того мы были что те попугаи-неразлучники. А тут она пропустила занятия в среду, после чего, появившись в пятницу, делает вид, что меня нет. Естественно, нас сразу начали обстреливать любопытными взглядами, потом пошли переглядывания, перешептывания… Я дождался перемены и подошел к любимой.

– Поговорим?

Она вздернула носик.

– Нам не о чем говорить! – Она зло поджала губы и отрезала: – Мне твоя мама все уже рассказала. Будьте счастливы! – после чего вскочила и развернулась, собираясь удалиться с гордо вскинутой головой.

– А мама – это я? Или я все-таки что-то отдельное? У которого может быть какое-то свое мнение, отличающееся от маминого.

Аленка притормозила, но продолжала стоять спиной ко мне. Я же продолжил:

– Мама, конечно, хочет мне добра. Как и любая мама. Так, как она это понимает. Но мне казалось, я никогда не скрывал от тебя, что собираюсь сам строить свою жизнь. И сам решать – что для меня хорошо, а что плохо. Ты же почему-то напрочь отказала мне в этом. И, наслушавшись неизвестно чего, даже и не подумала спросить у меня: что в этом всем правда, а что нет? И что по данному поводу думаю именно я, а не моя мама? – Я сделал паузу, а потом горько закончил: – Знаешь, если ты и дальше намерена слушать кого угодно и верить кому угодно, но только не мне – нам действительно не о чем говорить… – после чего двинулся в класс. Там я собрал сумку и молча пошел на выход. Несмотря на то что впереди был еще один сдвоенный урок.

Аленка позвонила этим же вечером. Но я отказался подходить к телефону. На следующее утро я не побежал на нашу полянку в долине Репинки. А потом последовательно пропустил и занятия в «музыкалке», и занятия в «художке», и даже секцию бокса.

На пороге нашей квартиры Аленка появилась в субботу утром. Тихая и, судя по кругам под глазами, зареванная. Встретила ее мама, но ничего сделать так и не успела. Потому что уже давно проснувшаяся сестренка засекла ее приход и тут же настучала мне.

– Ром, там Аленка пришла! Они с мамой разговаривают! – разнесся по всей квартире ее звонкий голосок. Она мою красавицу всегда любила. И в том, оставшемся в прошлом будущем, и сейчас…

Я тоже к тому моменту уже встал и полчаса как терзал дедову пишущую машинку. За последние полтора года, то есть с того момента, как я начал ее эксплуатировать на профессиональной основе, она изрядно разболталась. Поэтому я решил, что с очередного гонорара постараюсь купить себе новую. И желательно электрическую. Те хоть и весили как холодильник, зато были намного прочнее. Да и печатать на них было куда удобнее… Но это было весьма непросто. Во-первых, пишущие машинки, как и почти все в СССР, кроме хлебобулочных изделий, макарон, молока и, пожалуй, мороженого, являлись довольно большим дефицитом. Так что достать их можно было только «по знакомству». Ну и, во-вторых, они еще и считались «множительной техникой». Вследствие чего их требовалось ставить на учет в местном отделении КГБ. А ну как ты, такой-сякой, листовки антисоветские на них печатать вздумаешь? Тут-то мы тебя и прищучим…

Когда моя любовь вошла в комнату и испуганно замерла у двери, я, несмотря на все свои планы еще чуть-чуть «подержать паузу» и выжать из нее по максимуму, не выдержал. Потому что едва не задохнулся от нежности и любви. Так что я тут же вскочил со стула и, одним прыжком подскочив к ней, крепко ее обнял. Она замерла, вскинув взгляд и с отчаянной надеждой уставившись на меня, а затем опустила голову и, уткнувшись лицом мне в грудь, горько, но облегченно заплакала…

Следующие две недели мы с Аленкой почти не расставались. Когда я приходил из школы – она уже ждала меня в моей комнате. После чего мы вместе шли в «художку», в «музыкалку», а когда у нее были занятия в бассейне, я сначала сопровождал ее, а потом бежал на бокс. Вечером я садился за пишущую машинку, а она, рядышком, делала уроки. А потом я провожал ее до дома… Черт возьми – это было реально здорово!