Об округе. Кого только тут нет. Например, имеются два брата, персидские принцы. Есть парочка знаменитостей из судебной хроники. Самое же тягостное впечатление производят бывшие благородные. Настоящих каторжных работ для них не бывает. Грамотные в нехватке, и всех их разбирают по канцеляриям. Лес валят простые люди, а интеллигенты пишут об этом отчеты. Их каторга – это постоянный страх унижения и телесного наказания. Годами! Любое ничтожество в фуражке с кокардой может их выпороть… И от этого страха благородные спиваются быстрее обычных.

Я убеждаюсь тут, что люди в массе своей слабы и в несчастье неприглядны. Цинизм невозможный. Помощь ближнему исключена. За двугривенный многие, большинство готовы на все. Нет ничего святого, милого сердцу, все подобное вызывает лишь злую насмешку. Мертвый остров, на нем умерли все нормальные человеческие чувства. Очень трудно бывает оставить в себе крупицы уважения к человеческой породе, когда поживешь в каторге. Сплошная грязь. Общее желание у всех – напиться. У многих еще – играть в карты до безумия. Если кто покатился вниз, не только не поддержат, но и воспользуются. А все равно их жалко, даже таких. И им Бог дал душу, и они страдают. Бесправные. Где та черта, где граница между необходимой строгостью и излишней жесткостью? Не знаю. Это главная моя здесь трудность.

Иногда только, когда каторге особенно плохо, она способна огрызнуться. Обычно она мстит за жестокость. Но как же надо ее достать. Есть невидимая спайка, секретный от всех вольных людей закон. Это наивысшая тайна каторги, ее не скажут никому, хотя знает любой самый жалкий арестант. По этому закону каторга может приказать своему члену отдать за нее жизнь. И он обязан согласиться. Говорят: «Каторга велела, он и убил; а куда денешься?»

Но за меня, дорогая, не бойся. Твой муж слывет справедливым. Не добрым, а именно справедливым. Мне тут никогда ничего не угрожало. Недавно один земляк, узнав, что я приехал из Петербурга, наловил корзину корюшки. И подарил мне. Представь! Нищий голодный человек – и от чистого сердца. Конечно, я не взял задарма, а купил. Пришлось уговаривать, чтобы не обиделся.

Что тебе еще рассказать? Вот, если хочешь, очерк здешнего общества. Оно невелико. Самая образованная его часть – это доктора. Там есть своя гнильца, в письме не стану излагать, но в целом эскулапы – сострадательный народ. Для шпанки они единственная защита. Их у нас трое: два моих и один в военной команде. Держатся вместе и коллегов во всем поддерживают. Их жены тоже заедино. Дружатся домами, читают толстые журналы, ездят в горы на пикники. Поощряется любая умственная деятельность. Меня докторишки встретили настороженно, и даже возник между нами конфликт. Они покрывают трех «иванов», из страха. И не дают мне загнать их в бутылку. Я отнесся к этому пусть не сразу, но с пониманием. Не перенес неудовольствие на них. Опять, уменьшение наказаний, уроков тяжелых работ, улучшение качества пищи арестантов – все это я ввел при поддержке медицинской части. И сейчас мы живем дружно.

Вообще, моя радость, доктора на каторге бывают самые настоящие святые. Мои не такие, это обычные люди, как все мы, с недостатками. Один, С-й, даже злой. Но добра и пользы много и от них. Есть поговорка: доктор – первый противник смотрителя. Не случайно Я-о и Ш. их ненавидят, особенно второго, П. Мешает пороть! Болезни у каторжных находит, стервец! На итог, медицина в Корсаковском округе стоит на должной высоте. А люди действительно болеют и умирают. В лазарете особенно много кавказцев и туркестанцев, все – с бугорчаткой легких. Лежит человек, на которого напал медведь. У него поранена голова, сломаны ребра и чуть не откушена рука. Медведь его, бессознательного, закидал валежником и ушел. (Мишка любит слегка протухшее мясо.) А мужик очнулся, пополз и дополз до деревни. Медведей тут множество. Еще будто бы есть тигры. Правда, я не встречал никого, кто бы лицезрел это чудище живьем. Все ссылаются то на Ваську, то на Степку, якобы самолично наблюдавших тигра. И все «видели следы». Кажется, это все-таки миф.

К медицинской части нужно отнести и акушерку. Она разводка, женщина истеричная. Ходит по городу распустехой, совсем за собой не следит. Положила себе задачей умереть здесь за «несчастненьких». И честно себя не щадит. Доктора говорят, у нее чахотка. При этом госпожа И-ва действительно делает много добра. Поселенцы ее боготворят. Я, конечно, хотел бы, чтобы она занималась этим спокойно, без надрывов и экзальтаций. Но вспоминаю часто слова Павла Афанасьевича. Он однажды сказал: пойми, люди вокруг не такие, какими ты хотел бы их видеть. А такие, какие есть. И это их право. Мысль вроде бы почти банальная, но ее все время забывают. И госпожа И-ва какая есть, и имеет на это право. Буду помогать ей такой.

Я тут реже стал вспоминать Павла Афанасьевича. Некогда. За этим и ехал сюда. Добился чего хотел: новые беды вытесняют из головы старые. Все равно Павел Афанасьевич никуда не ушел, он всегда и со мной, и с тобой. Смотрит с небес, не теряет из виду. И это не зависит от того, насколько часто мы ставим ему свечки в храме.

Не затравили ли наши пузыри Кусако-Царапкина? Смотри, ты за это отвечаешь.

Завершая про медицинскую часть, сообщаю, что жена доктора П. (второго, доброго) начала было строить мне глазки. Ей около тридцати, стройная шатенка. Зовут докторшу Каролина Львовна. Я прозвал ее Львовица: навроде как и по отчеству, и в то же время с лестным намеком, что она светская львица. Барыне это очень понравилось и вошло в обиход. Поскольку ты далеко, а она здесь, рядом, я два дня серьезно обдумывал этот вопрос. И увы! должен был ей отказать. Наши отношения, так и не развернувшись, перешли в стадий упадка. В здешней маленькой деревне никакие тайные связи невозможны. Пришлось бы ездить во Владивосток, в меблирашки, да к тому же для конспирации на разных пароходах. А тут просто нет столько пароходов. Опять же, я опасаюсь ее мужа-итальянца. Говорят, они такие вспыльчивые, а этот еще всегда ходит со скальпелем. Мало ли что?

О военных. Ротный командир и поручик первой полуроты семейные. Книг там не читают, но хоть пьют по маленькой, не теряя облик. От чиновников держатся в стороне и довольно надменно. Но мой георгиевский крест и давняя любовь к армии подсобили: господа офицеры меня приняли. А может, просто узнали про нашу дружбу с их новым батальонным командиром и решили подлизаться. Словом, я иногда захожу к ним вечером. У капитана даже есть аристон, и он играет на нем «Среди долины ровныя». Завтра отправляюсь с ним и поручиком охотиться на кабаргу.

Еще я полюбил смотреть, как у тюрьмы меняется караул. Тут целый спектакль. К часовому у главных ворот подходят трое: старый разводящий, новый и сменный часовой. Два стрелка встают напротив, и между ними завязывается следующий разговор.

Старый часовой:

– Чего пришел?

Новый:

– Вас с часов сменить! (Обязательно на «вы»!)

Старый:

– Вот тебе честь и место: не спать, не дремать, фицерам честь давать; вот тебе две стены, ворота и будка: смотреть за порядком.

И уступает пост. Говорят, что когда караул меняется внутри, то перечисляют все подряд: лампу, замки с решетками… Кто придумал такой ритуал, не знаю – в уставе он не прописан. Видимо, сами солдаты. Еще линейцы всегда отдают мне честь. По закону не полагается: я не офицер, а чиновник тюремного ведомства. Ш. или Я-о никто и не думает козырять. Вероятно, это тоже делается в уважение к моему Георгию.