В журналах и сборниках стали появляться произведения со странными названиями: «Денщик», «Шарманщики», «Дворник», «Чиновник», «Извозчики», «Старьевщики», «Кухарка».

Оказалось, что об этих людях писать можно и нужно; больше того: что трудная жизнь этих людей и есть предмет, достойный настоящей литературы.

После «Шинели» и «Мертвых душ» нельзя было писать по-прежнему. Гоголь — один. Но такие, как Гоголь, проносясь сквозь жизнь, увлекают за собою других. Создается направление. Подобно пламенному хвосту кометы, оно тянется вслед за ослепительно ярким ядром.

В одно время с Гоголем жил Даль. Он не написал гениальной «Шинели», однако рассказал историю маленького чиновника Осипа Ивановича, жизнь которого прошла на левой стороне Невского, между Аничковым и Полицейским мостом. Даль не написал «Мертвых душ», однако он много колесил по России и добросовестно записывал то, чему был свидетелем. Он считал своей главной задачей «знакомить русских с Русью». Гоголь говорил, что каждая строчка Даля его учит, называл сочинения Даля живой и верной статистикой России.

В Петербурге Даль написал про дворника Григория. Мужик Григорий пришел в столицу на заработки. Надо платить оброк, подати, платить за себя, за отца, за детей, живых и умерших. В деревне взять денег негде — нищета и безземелье. Григорий собирает пятаки, которые суют ему жильцы за то, что по ночам отворяет ворота; вместе со скудным дворницким жалованьем отсылает эти медяки барину.

Даль знает, что в конуре у Григория — угрюмая печь и лавка, которая безногим концом своим лежит на бочонке. Подле печи три короткие полочки, а на них две деревянные миски и одна глиняная, ложки, штоф, графинчик, мутная порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка с графской короной. Под лавкой тронутый зеленью самовар о трех ножках и две битые бутылки. В печи два чугунка, для щей и каши.

Даль знает, что Григорий ест натощак квас с огурцами. Что лакомится он горохом и крыжовником, а орехов не грызет: орехи грызть — женская забава.

Даль знает, как разговаривает Григорий. А разговаривает он по-разному — смотря с кем. С важным чиновником из второго этажа или с обитателем чердака — переплетчиком, от которого несет клейстером, с уличным воришкой или с квартальным надзирателем.

Даль знает, как Григорий дерется с извозчиком, как помогает чьей-то кухарке таскать дрова на четвертый этаж, как требует «на чай» с подвыпившего гуляки-жильца.

Чтобы все это знать, его превосходительство Казак Луганский должен был спуститься с высоты своих девяноста ступеней — в подворотню и оттуда еще на шесть ступеней вниз — в дворницкую. Он спустился. Потому что писатель в человеке почти всегда побеждает его превосходительство.

Белинский пришел в восторг: «Дворник» — образцовое произведение.

Теперь редко встречаемся с рассказами Даля. Но рядом с «Толковым словарем», рядом с «Пословицами» стоит собрание его сочинений.

Откроем переплет, пойдем с Далем по его России. Неторопливый поводырь, он подчеркнуто спокоен. Глаза не вспыхнут гневом. Страстный крик не вырвется из груди. Негромкий голос. Привычная всезнающая усмешка. Не горячится, не волнуется. Не тормошит, не тревожит других. Видавший виды человек нанизывает на нить повествования меткие и точные свои наблюдения. Видал человек немало. Нить длинна. Наблюдений множество.

Белинский, когда хвалил Даля, обязательно отмечал его наблюдательность, опытность или, как Белинский любил говорить, бывалость. Он почти всегда прибавлял к имени Даля словцо «бывалый»: бывалый Даль.

Читаем у Белинского о Дале: «…Он на Руси человек бывалый; воспоминания и рассказы его относятся и к западу и к востоку, и к северу и к югу, и к границам и к центру России; изо всех наших писателей, не исключая и Гоголя, он особенное внимание обращает на простой народ, и видно, что он долго и с участием изучал его, знает его быт до малейших подробностей…»

Известно, что так же думал Гоголь. И Герцен. И молодой Тургенев.

Интересно выслушать мнение недруга. Человека, который ругмя ругал Даля: и моряк-де из него не вышел, и врач он никудышный, и чиновник недобросовестный, и писатель плохой. Но одно достоинство недруг за Далем признавал — знает Россию вдоль и поперек. Как тут не поверить!

Не поверили.

Через пятнадцать лет после Белинского другой великий критик судит о Дале совсем по-иному. Чернышевский пишет недобро и резко: из рассказов Даля ничего не узнаешь о русском народе, а от собственного его знания нет никому ровно никакой пользы.

Кто же прав? Может быть, оба все-таки?

Белинский хвалил Даля потому, что Даль писал о простом народе, о котором прежде не писали, и писал правду, которую прежде не знали. Творчество Даля нужно было тогда новой русской литературе.

За пятнадцать лет эта литература крепко стала на ноги, возмужала. На передовую в ней вышли Некрасов, Тургенев, Салтыков-Щедрин. Они совсем по-другому изучали народ, писали о нем по-другому. Они, может, подробно не знали, чем владимирский мужик отличается от тверского, зато точно знали, как грабят и бьют мужика и во Владимире, и в Твери. Они, может, не всегда замечали цвет и покрой сарафана, зато замечали рабыню, которая кормит грудью барского щенка. Они, может, пропускали между ушей иное ловкое словцо, зато всегда слышали свист розги на конюшне.

А в шестидесятые годы пришло в литературу новое поколение писателей. Его успел заметить и высоко оценить Чернышевский. Произведения писателей-шестидесятников внешне похожи на Далевы. Они тоже предпочитали писать очерки, часто без сюжета — просто картинки с натуры. Но «картинки», нарисованные ими, сильно отличались от тех, которые обычно рисовал Даль. Для шестидесятников деревня, тульская ли, орловская или ярославская, не только изба, обычаи,