В обществе ходят слухи, что царь поручил министру Перовскому подготовить записку об уничтожении в России крепостного права. Одни превозносят министра, жаждут служить в его ведомстве. Другие пускают по рукам карикатуру: идет Пугачев, опираясь на плечо Перовского. Даль, самый близкий к министру чиновник, самый надежный помощник, в частном письме отзывается о службе презрительно: «Бесполезное тунеядное письмоводство, все дела делаются только на бумаге, а на деле все идет наоборот».

В Поволжье и Приуралье бунтовали крестьяне, о которых «заботился» Перовский, на окраинах России волновались «инородцы», чью участь он «облегчал».

Изо всех губерний присылают в канцелярию пакеты. Отчеты, отчеты — разве хватит времени прочитать эти бесконечные одинаковые листы, на которых одинаковым почерком выведены одинаковые слова. Да и к чему читать? Кто не знает, что между отчетом и жизнью — пропасть. Толстые бумажные пласты плотно оседают в архивах.

Но Даль нетерпеливо срывает сургучные печати с пакетов. Быстро перебирает бумаги. Ага, есть! Откуда это? Из Вологды?

— Известно ли вам, господа, что в Вологодской губернии пчелу называют медуницей?

В бумажных грудах Даль отыскивает жемчужные зерна. По его просьбе губернские чиновники, учителя, просто любители присылают вместе с отчетами и докладами местные слова, образцы говоров, сказки, пословицы. С нетерпеливым звяканьем мчатся по всем дорогам в столицу почтовые тройки. Только почте дозволено ехать с колокольчиком. И неведомо торопыге-почтальону, что в полупудовом пакете, который так спешит он доставить в столицу, в пакете, обвязанном шнурами и обляпанном бурыми казенными печатями, самое ценное — упрятанный в ворохе служебных донесений листок с воронежскими или тамбовскими словами.

Даль выходит в комнату к писцам. В руке — несколько страничек, густо покрытых строчками. Почерк мелкий, деловой — не служебный.

— Надобно быстро переписать сотни три слов, песни, пословицы.

Из-за столов тянутся руки. Как не угодить его превосходительству! Да и работа интересная — пословицы умны и занятны. Не то что в зубах навязшее «При сем препровождается…» или «Сим имеем честь…».

Знакомые посылают к Далю извозчиков из дальних губерний, трактирных певцов, ярмарочных балагуров.

Важный министерский швейцар недоуменно пожимает плечами: его превосходительство начальник канцелярии два часа изволил наедине просидеть с каким-то одноглазым стариком солдатом в драной шинелишке. Когда гость ушел, Даль объявил радостно:

— Сказочник-то мой, солдат Сафонов, сегодня целую охапку сказок наговорил. Надобно переписать.

Каждый день Даль является к министру с докладом.

Министр посмеивается:

— Ну, как словечки? Прибывают? Много ль новеньких?

Он был тоже собиратель, граф Лев Алексеевич Перовский. Собирал бронзу, картины, древнерусскую серебряную утварь.

Даль отвечает невозмутимо:

— Курочка по зернышку, ваше сиятельство.

Его сиятельство в духе, посмеивается:

— Что слова — звук пустой, как говорится. А вот извольте-ка снять с полки тот кубок. Каково тянет? Тяжелехонек? Это вам, батенька, не «звук пустой». Серебро старинное. Нынче приобрел.

В канцелярии один из Далевых Осип Ивановичей торопится угодить начальству: ровной колонкой переписывает свежие пословицы. Снимает нагар со свечи — аккуратно, щипчиками, чтобы, не приведи господь, сальными пальцами пятнышко на бумаге не посадить. Усмехается украдкой — ну и пословицы, кто только выдумал такие!

Ручки делают, а спинка отвечает.

Хоть мочальник, да твой начальник.

Сегодня в чести, а завтра — свиней пасти.

«ЧЕТВЕРГИ»

Надо делать дело, чтобы завтра быть в чести — у будущего.

Окрест Санкт-Петербурга не было просторных казахских степей, самородных станиц. Даль ездил в закрытом экипаже по прямым мощеным улицам. На Невском проспекте поставили газовые фонари. Все глазели на диковинно яркие фонари, и звезды на небе померкли. Из служебного плена, что из хивинского, трудно вырваться. Никогда еще служба так не мешала делу. Вдруг вспоминалось далекое, детское. Казалось — отворится со стуком окно над головою, раздастся сверху громовый голос: «Брось слова! Брось сейчас же! Ты что, службы не знаешь!» И брызнут сверкающие осколки по каменной петербургской мостовой.

Даль завидовал Пирогову:

— Тебе хорошо. Для тебя служить — дело делать. Оперируешь больного — служба. Готовишь препараты в анатомическом театре — тоже служба.

Пирогов сердился, кричал высоким, резким голосом:

— Я ученые труды свои обязан представлять дежурному генералу. На рассмотрение. А генералу этому впору свиней пасти.

Даль переводил разговор:

— Однако Дерпт не испортил твоего говора. Удивительно чистый. Московский. Пушкин советовал прислушиваться к московским просвирням. Здесь, в Петербурге, так хорошо не говорят.

Пирогов перебрался в столицу в том же году, что и Даль: ему предложили кафедру в Медико-хирургической академии. Виделись редко — оба были заняты.

Даль так привык до службы работать и после службы работать, что совсем разучился отдыхать. После составления нового устава губернских правлений и проектов преобразований в устройстве полиции — счастье целый вечер возиться со словами, разбирать по смыслу пословицы, писать свои рассказы-были о курских крестьянах, украинских помещиках, петербургских лавочниках.

Лишь